Новый Мир ( № 2 2013)

Я думал по молодости, это меня предупреждают про листопад, но, признаюсь, и полвека спустя не ведаю, чем он мне или трамваям угрожал».

А я ведь тоже помню: и «Аннушку», и хлещущие ветви, и плакат, только надпись была другая: «Берегись юза: листопад!» То есть угрожал все-таки не листопад, а юз. Я гадал, что это значит: юз и почему надо его беречься.

Саша Лайко, Сеня Гринберг — мужская 313-я школа, выпуск 55-го года, Сверчков переулок, и Миша Роговский того же года, той же чистопрудной вселенной, но из другой школы. В 55-м — это я говорю для народившихся позже несведущих поколений — обучение уже смешанное, но для десятиклассников исключение: пусть доучатся как есть, в гендерном апартеиде, для них школа оставалась мужской, хотя таковой не была уже.

Школа, знаменитая курилка Исторической читальни, клуб «Факел», оттепельный, не выдержавший заморозков, цветок, слетались на манок свободы и культуры, в сущности одно и то же, наполняли девственные головы: Фрейд, Шопенгауэр, «Улисс», Мандельштам, Хлебников, Бенедикт Лившиц... «После сталинской зимы мы заново пооткрывали себе историю и литературу... За пару лет незаметно пробежали, прошерстили кучу всего и всех, начав, допустим, с Державина и Карамзина, и уткнулись в Соловьева и Леонтьева. Розанов, Бердяев, Несмелов были еще впереди». Узок круг этих людей, бесконечно далеки они от народа. Народ читал «Юность» и Евгения Евтушенко, на стадионы сбегались слушать, подлинная революция, подлинный социализм, Ленин против Сталина.

Я в эту компанию, хотя и без членского билета, не на равных, нет, но, скажем, как младший родственник, в те времена хаживал, меня, советского школьника, совершенно дикого, поражало: ум, талант, это понятно, но нечто куда более важное — образованность была иной, мыслительные ходы иные, звездное небо иное. Я не мог бы тогда все это так сформулировать, но остро чувствовал. У них не было гуру, сами, совместными силами, создавали себя, стремительно вырастая из советского.

Конечно, этот круг подпитывал диссидентское движение, но их несовпадение с советской властью далеко выходило за политические рамки. Через три, кажется, года Синявский скажет об эстетическом несовпадении, на самом деле много шире, как Цинциннат Ц., — непрозрачные среди прозрачных. Еще через пару лет друг моей юности поэт Сережа Бударов ( Серж ) будет наставлять меня, как объехать армию на психиатрии: не надо ничего сочинять — просто расскажи врачу, о чем мы за бутылкой беседуем, более чем достаточно. Да только я предпочел институт с военной кафедрой.

Следующий эпизод из книги точно не датирован, но, думаю, год примерно 55-й.

«Стоял я как-то в Исторической читальне в недлинной очереди, книги заказывать. А передо мной парень заказал <...> „Метафизику половой любви”. Так на требовании и написал. Советская наша библиотекарша говорит павлиньим голосом:

— Мы такую литературу не выдаем.

Я подошел к нему и тихо посоветовал:

— Закажи, — говорю, — „Мир как воля и представление”, второй том, там как раз твоя метафизика...

Это известный способ был. Скажем, стенограмму суда над Бухариным — Рыковым заказать нельзя, а подшивки газет за 37-й либо 38-й годы — пожалуйста.

Именно эти так называемые мелочи и делали Историчку домашней и подвигают сейчас на воспоминания».

«Времена года» привезла мне из Берлина переводчица Марина Науйокс. Переводит немецких поэтов ХХ века. Подборки в «Иностранной литературе». Саша Лайко попросил передать экземпляры в дар Историчке и Тургеневке. В Историчке вышла сотрудница. Марина вручила подарок, рассказала о книжке, об авторах. Сотрудница сказала: знаете, в шестидесятом году в зале у входа стоял большой круглый стол, на деревянном диване сидела шестилетняя девочка, рисовала цветными карандашами, эта девочка была я, может, авторы помнят? Оставить дома не на кого, брат, студент-археолог, занимался в читальне и, должно быть, участвовал в описанных в книге курилочных прениях.

Имена на обложке: авторы стихов, но во внешней, задающей контекст, книге есть и другие авторы. Все процитированные раньше фрагменты — из открывающего книгу предварения «Стихи мои и моих приятелей», Толя Юнисов, одноклассник Сени и Саши. Кто таков Юнисов? Понятно, что из компании, из узкого круга, кое-что из биографии, стихи, но что-то я никакого Юнисова не припомню, и упоминаний не было, пишет мало того что уверенной рукой, — с изысканностью и свободой. Между тем как автор вовсе неизвестен. Написал еще один текст (всего-то) про Мишу Роговского — в «Иерусалимском журнале». Ну не бывает таких авторов. Все-таки псевдоним, должно быть. Кажется, даже знаю кто. Многие ли назовут Париж омерзительным? Только одного и знаю — как раз из компании. И само словечко «омерзительный», произносимое обыкновенно с большим чувством, — в мой тезаурус тоже залетело.

Обитатели юнисовских мемуаров: Володя Клячко, прославившийся позже как Владимир Леви, Вася Ситников, Генрих Сапгир, Игорь Холин, Стас Красовицкий, Леня Чертков, Андрей Сергеев, Мелик Агурский, Юра Карабчиевский... Мелик и Юра тоже в книге представлены — не только как персонажи, но и как авторы: Юра — сентиментальной пародией, герои которой Сеня и Саша, Мелик — рассказом (кто знает его как прозаика?), написан примерно в то время, о котором говорится и в книге. Цикл рассказов Мелика, где и входящая в книжку «Духопись», лучший из них, если кому интересно, опубликован в «Иерусалимском журнале» [20] .

Я говорю «Саша», «Сеня», «Вася»... — не проявление ретроспективного амикошонства, с некоторыми меня связывает дружба, с другими едва знаком, иных совсем не знал, но мне хотелось бы сохранить здесь дух компании, на обложке да, Александр, Семен, Михаил, в самой книге официальные имена звучали бы холодно и странно, вот и мне хотелось бы передать атмосферу книги — взглянуть не совне, а изнутри.

Илюша Бокштейн у кафе-подвальчика на Покровке толкует Саше Лайко об «антисемитизме Достоевского в связи с личным сексуальным опытом Федора Михайловича». Почему забыта история, как он в курилке призывал отдать СССР под опеку Объединенных Наций? С такими призывами — и на свободе? Легко поправить. Маленький, болезненный человек, вдохновенный чтец своих стихов, сильный, звучный голос, чего еще хочу, испить воды холодной, холодному лучу играть в душе безводной, это не из книжки, из моей памяти, будущий зэк, умер в Тель-Авиве.

Гена Шиманов, Геннадий Михалыч, Генмих, тоже одноклассник, «будущий деятель великорусского глубокомыслия». Дефиниция, требующая комментария. Кажется, в конце 60-х, не то в начале 70-х додумался, что советская власть — это хорошо. Все хорошо: и социалистическая экономика, и однопартийная система, и партийная печать и литература, и КГБ: и КГБ тоже хорошо — только надобно мертвящий марксизм-ленинизм смыть живой водой православия, преобразить социалистический реализм в православный, и хорошо бы перед заседанием политбюро едиными усты и единым сердцем «Святый Боже», да что там «хорошо бы», непременно, иначе толку не будет, открыл для себя жидомасонов с заговором. Это сейчас общее место, даже и готовность петь обозначилась, даже, кажется, и поют уже, а тогда совершенно ново, неожиданно, оригинально, провидец, это ж надо такое сказануть, советская власть хороша, большая требовалась интеллектуальная смелость. Я брал у Генмиха интервью для журнала «Евреи в СССР». Был такой проект: представить различные точки зрения русской интеллигенции на еврейскую ситуацию в России. Потом допытывались у него в ГБ, кто интервью брал. Генмих не сказал. Я это помню и ценю.

Мы с ним в одном доме живем. В разных подъездах. С некоторой регулярностью встречаемся в окрестных дворах и переулках, то да се, как дела, что нового. Подарил ему мемуары Мелика. Он был доволен, даже тронут. И вот как-то: ты, кажется, в синагогу ходишь, а мы ведь немолоды, пора уж и о душе подумать, нехорошо мне вот так с тобой накоротке, как бы выходит, что я синагогу твою одобряю. Геннадий Михалыч, душа приоритетна. Вот, говорит Генмих, именно, давай с тобой разговаривать больше не будем, а будем при встрече сухо раскланиваться. С тех пор сухо раскланиваемся.