Новый Мир (№ 3 2007)

— Маруся, — говорит она, не открывая глаз, — хватит. Иди поспи.

Девочка идет к палатке, останавливается у входа, садится на землю, отвернувшись лицом к ручью.

Почему синий, почему солнце не терпит посторонних, почему из чистого света создал ангелов, а из чистого огня — эфритов, почему палки, почему осыпается чешуей, как ночь в полторы улицы, и ангелы входили к дочерям и брали их, а наоборот — нет, нельзя, как ребенок, с этим мокрым огнем во рту, почему...

Он очнулся от странного шума, катящегося по склону, — там, с той стороны ручья. Треск ломавшихся веток, кустов. Этот увесистый топоток, перепрятывающий себя вприпрыжку. Солнце уже взошло, но балка все еще оставалась в тени, в смутном сумраке. Он подумал об осыпи, но с чего бы — тот склон был доверху заросшим травой и деревьями. Этот тахикардийный, клокочущий топоток нарастал, приближался, и вдруг он увидел их, выкатившихся к ручью.

Он поначалу даже не разобрал, кто это — человек? два человека? косуля? Белая в рыжих подпалинах телогрейка, мехом наружу, и внутри нее шла борьба с околесицей рук и ног. Он привстал. И телогрейка вдруг замерла… и разорвалась пополам.

Они стояли, глядя на него в изумленном испуге, он и она, ростом с невысокого человека. Отшатнулись и снова сцепились — в любви. И вновь покатились, и взмыли попеременно один над другим, и сцепились в ручье.

Маруся! Маруся! — зовут они, поднявшись на холм, перед ними — лавандовое поле с заходящим над ним солнцем, а она стоит в сумрачных зарослях у воткнутого в кору осколка зеркальца и шепчет в него: ну и что, что нельзя смотреть, он говорит, потому что живут отраженья, он говорит, тех, кто лежал у костра, вот, говорит, видишь, а палатка стояла там, в уголке зеркала, где теперь муравей тащит меньшего, мертвого, выставил впереди себя на вытянутых руках и не знает, куда положить, потому что под ним зеркало, и он смотрит в него, под ноги, а там, где запотело росой, скамейка обугленная у золы, чай пить с кизиловым, косточки сплевывать, ничего он не видит, только слова, косточки, а тут ветер, в зеркальце, они лежали вот здесь, в костре, а ветер их раздувал, и лицо у нее, как птица, билось крыльями на его плече, кричало, в белом, и над огнем расчесывало, как гребнем, в красном, а он говорит — как на второй полке, щекой на лапу, и все плывет, здесь, где в кору воткнуто, и эта проволока во рту, Маруся, Маруся, кричат и не видят, не отражаются, потому что я между ними, потому что я между ними, как та, между коленок, и в зеркальце — свет, свет синий…

Он, видимо, долго смотрел. Лучи за спиной уже раздвигали поляну — и на том краю ее, где она все еще спала, морщась от резкого света, и на том, где у откинутого полога сидела девочка, не сводя глаз с этих полулюдей-полузайцев, колесующих воду в ручье, и быстро-быстро стучала палками по коленкам.

Горлинка на груди

Миллер Лариса Емельяновна родилась и живет в Москве. Поэт, прозаик, критик и эссеист. Постоянный автор нашего журнала.

* *

 *

Франциск с овечкой говорит,

Молитву тихую творит.

Он дышит воздухом прозрачным

И говорит с цветком невзрачным,

Шепча: “Господь тебя храни”.

Текут его земные дни,

Молитва длится, длится, длится,

И горлинка на грудь садится.

* *

 *

А мир творится и творится,

И день, готовый испариться,

Добавил ветра и огня.

И вот уж залетела птица

В пределы будущего дня.

И не кончается творенье,

Как не кончается паренье

Полетом одержимых птиц,

И что ни утро — озаренье

Подъятых к небу светлых лиц.

* *

 *

С чем проснулась? С печалью, с печалью.

День манил ослепительной далью,

Той, которой для смертного нет,

И слепил этот божеский свет,

Свет несбыточный, свет небывалый,

Переменчивый, розовый, алый —

Золотые на синем мазки —

Цвет тревоги моей и тоски.

* *

 *

Все эти бабочки отважные,

И лепестки, и листья влажные,

Земли преображая лик,

Живут, рискуя каждый миг.

Они живут, летают, дышат,

Как будто небо — это крыша,

И каждый, кто под ней рожден,

От всех напастей огражден.

* *

 *

Нельзя так мчаться и мелькать.

Зачем вы так летали,

Года мои? Хочу вникать

В подробности, в детали.

Хочу, чтоб миг, крылом шурша,

Присел на подоконник.

Хочу все утро не спеша

Читать старинный сонник.

Хочу, чтоб белый, белый день

Стоял — не шелохнулся

И чтобы всяк ушедший в тень

Когда-нибудь вернулся.

* *

 *

Ты еще жив? Чудеса, чудеса.

Значит, тебя берегут небеса.

Значит, ты нужен кому-то и где-то.

Вот тебе, милый, еще одно лето

В нитях то солнечных, то дождевых.

Вот тебе место средь тварей живых —

Крупных и мелких, поющих, жужжащих,