Новый Мир (№ 3 2007)

1993, Берлин.

У. В. за работой

и

отступающие глаза

(под

навес

бровей)

словно смотрящие в тайге в открытую дверь охотничьей хижины

и дальше через поляну

медленно устанавливают

впадины в далеких горах — и давно — одиноко — ими

тоска

молчит

(У. В. — берлинский художник Ульрих Вернер.)

24 января 1992.

Давнее рисование

спичка шептаться могла и свеча

миром была принимая в себя — и казалось что крохи

в сумерках утешающе теплились хлеба

светом — в сердца исходящим

(…а почему бы и нет?..) — и рука тишиной отягчалась

все более “зримой”:

глаз

будто в родник… — припадая… — (следы начинались

зернистые

первые

скользя — как в гору!

— …шорох — Его разговор… — через нас

здесь: с Миром)

25 февраля 1992.

Флоксы ночью в Берлине

Г.

как будто с головы

незримо силы падают!

и в том бессилии “душою” называемом

поют-кричат деревни-и-туманы

где солнца как живые

грустны — огромны — далеки! —

средь их лоскутьев

(так — куст: как будто на отшибе Родины:

“родной” не назову:

дрожит)

22 июля 1992.

Перед картинами Андреи Шомбург

окна Духа на этих холстах

(приснившиеся

зренью души

в виде полей и полян)

стойко-спокойные в их неподвижности

внутренне

скользят и подрагивают

у нас на глазах становясь

(будто ровно и вечно)

живущими (как безымянная зелень): —

о да: драгоценностями! —

целомудрия чувств

и болящей

(тонко)

руки

30 ноября 1992, Берлин.

"Грехопадение". Из дневника (1968 год)

А сколько надо еще обдумать, продумать, додумать!

А. Штейнберг — Ф. Каплан. 3.I.68.

Философско-психологические истоки этого текста возникли в юности Аарона Захаровича Штейнберга (1891 — 1975), когда он определил свое призвание: “<…> нет ничего, что любил бы я в себе больше, чем философию” (Дневник, 23.V.1910)1. Пафосом его жизни стало осуществление духовного подвига: “<…> я справлю новоселье в новом чудесном здании из философского камня и мрамора…” (Дневник, 2.VI.1909). Уверенность в себе и оптимизм сохранились и во второй половине жизни. Но судьба русско-еврейского интеллигента ХХ века вела в противоположном направлении: от себя, единственного, навстречу всем возникающим вызовам времени. Отвечая на них, Штейнберг менял культурные пространства, расширял сферы приложения своих сил: в философии истории и философии религии, литературоведении, критике, публицистике, журналистике, а с 1944 года — и в качестве общественного деятеля.

Перед самим собой, в дневнике, Штейнберг всегда был исповедален, контролировал последовательность своего поведения. Серьезный кризис-самооценка произошел после смерти старшего брата Исаака 2 января 1957 года2, когда Аарон испытал ощущение “окончательной близости”. “Итог, подведенный смертью, побуждает меня заняться подведением итогов заблаговременно, покуда еще живо сознание ответственности за еще не завершившуюся жизнь. Чувствую себя как бы наследником опустевшего престола. „Брат умер” — смогу ли воскликнуть: „Да здравствует брат!”?” (Дневник, 1.VI.1957).

Итоги своей работы Штейнберг начал подводить в 60-е годы; поводом стали юбилеи: 1961 — 70-летие, 1966 — 75-летие. Он работал одновременно над томом избранных сочинений по философии истории (в переводе на английский язык); над монографией о Ф. Достоевском для лондонского издательства3 и над воспоминаниями. Отчет же личного и философского пути не был “публичным” проектом; Штейнберг занимался им беспрерывно, задавая себе вопросы: целостная ли он личность? не изменил ли себе? как следует потратить оставшееся время? что такое память, время? — и т. д. Для осознания сделанного Штейнберг принимается за систематизацию своих дел и увлечений4.

В 1966 году Штейнберг пережил второй кризис: смерть жены Софьи Владимировны5. После этого, чтобы приблизиться к ушедшей, он решил пройти через “новый опыт” — “существования между жизнью и смертью”. “Коротко и ясно: ощущаю реально, как это перо в моей руке, что я нахожусь на границе между жизнью и смертью, что хотя жизнь еще не совсем кончилась, но смерть уже началась — „смерть после жизни”…” (Дневник, 25.XII.1967). Традиция иудаизма, согласно кото­рой предстоящая смерть требует от человека серьезного отношения и подготовки к ней, переплетенная с европейской и русской традицией покаяния, была внутренним фоном; поверх него работала личная интенция. Штейнберг заботится о форме, в которой может быть выражено такое состояние. “Мне легче всего выразить это по-русски6. Хоть, когда я об этом думаю по ночам, я слышу разные языки и особенно часто библейский. Первая задача, значит, описать, как это ощущается, что жизнь кончилась и продолжается внутри, как живая смерть”.

В мае — июне 1968 года в дневнике появился такой опыт исповеди. Этюд никак не выделен и не назван (на последней странице блокнота в списке входящих в него вещей он назван “Грехопадением”), хотя это — цельное произведение из трех частей. Начало — бытовая ситуация: бессонная ночь, размышление над систематизацией грехов вообще, чтобы не сваливать “все грехи в кучу и бить себя грешного в грудь, не различая разновидностей и даже разрядов греховности”7. Настоящая исповедь начинается над листом бумаги.