Новый Мир (№ 3 2009)

Пугачёвщина необратима, как заражение крови —

богоискательство, самосожжение совести.

Переворот Пугачёву не брат.

Так что же нам делать, Макс, ведь и мы невозвратно больные,

без рангов, чинов и даже без высшего образования.

А было бы славно — подумай! — стать неким идальго.

В Москве, в сердце новой империи, кровных сношений

в сетях круговой поруки, растущей, как

некое щупальце, из вещих стенаний

о том, чего нет, да и быть-то совсем не должно, а поди ж ты… —

в сей Москве, в городе вечногорящем —

живы только младенцы кричащие да наши с тобою останки;

надежда на партизанщину нового рода —

липкое платье новорождённой

истории, ещё рыдающей перед Святыми Дарами

у памяти на руках,

в масоном заложенном храме,

освящённом по православному чину.

Но Бог непредвзят, я знаю это наверняка, как дышу,

и огнь его синий, высокий входит остро в сердца —

после двоятся они,

разрываясь от жажды поверить Христу

и от кровосмешения правды земной.

Кириллов и Шатов мертвы, а жив эсер Николай Чайковский.

Пожираются вёрсты и времена, вскрываются письма из ссылки,

они подтверждают особым наречьем,

что там, в отдалённых местах,

зарождается новое царство. А здесь, в ограниченном мире,

больше галлюцинаций и домыслов. Сюда надвигается ветер,

опьяняющий пасмурный ветер под небом приморским,

в Москве невозможным, но приходящим сюда

накануне больших изменений.

Галлюцинации носятся, и порою они

более плотны, чем кажется нам.

Что нам до их лупоглазых явлений,

не стоящих даже прохода в метро.

Память плачет как мать;

понятие памяти можно считать материнским.

Но переломленный луч света падает на зрачок,

в нём вызывая некое столпотворенье

имён и фамилий, поди ж ты…

За голубыми горами, под голубиною книгой,

в доме блаженном, что сокрыт горами и хворостом, —

всё населенье земли.

И не оттуда ли то чёрно-жёлтое племя с флагом нелепым,

юродство без смысла,

жажда отдельности и распадение в прах,

чтобы ветер гражданской войны

разделил чёрно-жёлтых и белых, и после, на вечные веки,

до скончания мира шла война эта в нашей с тобою крови,

шло всё это казачество, это махновство,

и пугачёвщина продолжалась,

как ни души. Ею Россия живёт, и пока пугачёвщина есть,

будет слышен стук молота, взятого Ноем, чтобы построить ковчег.

Не важно, что мир утопает во зле. Солоны воды,

горьки они, как воды рожени2цы.

Важно, что там, в глубине существа,

так похожего видом на нас, но присного Богу,

совершается некое таинство — решка к двуглавой власти,

ополчение истины. Так подоплёка опричнины, беснованье неправды

лезет наружу, харкая кровью на тонкий листок.

Мы не солдаты, да, мы ополченцы. Мы сброд одиночек,

осознавших, что вера сильнее нужды. Но порой мы не чуем вины

в белогвардейщине совести

Очень личная книга

Вклад С. С. Четверикова в науку sub/

Когда рассуждают о том, какой вред нанес России коммунистический режим, обычно говорят о загубленных бесправными арестами жизнях, о десятках миллионов посаженных в сталинское время (из них около 13 миллионов по политическим статьям), но редко касаются вреда, нанесенного престижу России в мировой науке. В 1935 году Трофим Денисович Лысенко вызвал горячее одобрение Сталина заявлением на митинге в Кремле, что среди ученых есть вредители. Это предопределило бурный карьерный рост Лысенко: он стал академиком трех академий, заместителем председателя Совета Союза, директором двух институтов, президентом Академии сельхознаук и членом президиума АН СССР. Начиная с 1937 года он твердил, что генетика — враждебная социализму наука. Этот призыв был созвучен собственным взглядам Сталина, и в 1948 году генетику в СССР запретили решением Политбюро партии коммунистов. Административному запрету подверглись и другие научные дисциплины — педология, математическая статистика, кибернетика, отрасли медицины, связанные с психологией и психоанализом, разделы лингвистики и истории.

Эти запреты ломали судьбы ученых, развивавших новые направления и выводивших Россию в число передовых. Изучение гонений на генетику в СССР дает немало примеров этого рода. Например, великий русский биолог Николай Константинович Кольцов (он действительно по любым мировым стандартам — великий ученый) в 1903 году — за три четверти века до того, как в мировой (западной!) биологии осознали, что во всех клетках существует цитоскелет, предложил и сам термин (теперь его приписывают нобелевскому лауреату Кристиану Рене де Дюву) и экспериментально обосновал его существование. Он же за четверть века до Дж. Уотсона и Ф. Крика развил представление о двунитчатости наследственных молекул. Уотсону и Крику дали за их гипотезу двуспиральной ДНК Нобелевскую премию, а Кольцова (публично критиковавшего лысенковщину и в 1936 году газету «Правда» за обман читателей), скорее всего, отравили в 1940 году в Ленинграде, подсунув ему бутерброд с ядом, вызвавшим паралич сердечной мышцы.

Другой не менее показательный пример: в начале XX века Сергей Сергеевич Четвериков разработал модель «волн жизни», объяснявшую всплески эволюции видов в случае развития огромного числа особей видов в отдельные годы, затем предложил объяснение «основного фактора эволюции насекомых». Последнюю из указанных работ тут же перевели на английский язык. Наконец, в 1926 году Четвериков опубликовал свое объяснение роли мутаций в эволюции и этим заложил основы новой науки — популяционной генетики.