Новый Мир (№ 3 2011)

Я вспомнил, как он рыдал в курилке из-за двоек, но однажды не побоялся и убрал стул из-под ненавистного преподавателя, когда тот оскорбил однокурсницу. Препод упал с грохотом, обнажив растянутые носки и цыплячьи щиколотки, а Любарского хотели отчислять.

Любарский с достоинством подал руку актрисе в рогатой шапке. Перед ним яростно рубились на мечах двое рыцарей. Один махнул рукой, снял шлем, сел на забор и закурил.

Рыжая нашла среди бутафории бумажные крылья. Стояла и трясла ими: белокожая, растрепанная, с островками румянца на щеках. Я залюбовался. Она взяла тяжелый с виду меч.

— Я ангел Азраил, — сказала она и махнула.

Мы с питекантропом подняли руки, защищаясь. Она захохотала, меч глухо упал в снег. Он деревянный, сказала она, отсмеявшись.

Такой простой мир, кажется, там за глазами, а поди пойми.

Рыцари пошли за пивом. Королева сняла рогатый шлем, села в джип и умотала. Зеваки быстро разошлись — старуха на балконе занесла табуретку в дом. Царь затрусил к нам щенячьей походкой.

— Ой, какая куколка! — сказал Любарский, имея в виду Богдана.

Я ткнул его локтем в бок. Но ни девушка, ни питекантроп не врубились, напротив — рыжая состроила глазки.

Мы шли вдоль монастырской стены. Любарский рассказывал о монахах, скрывавших во Вторую мировую стратегические запасы вина бессмертия. “Я у них купил бутылочку, сейчас все напьемся”. Его седые кудри под снегом были еще фактурнее.

Тюбетейки и кирасы

Он отпер дверь, за порогом мелькнула белая кошка.

Кухня, балкон, скелет винограда над форточкой, голубая печь с заслонкой и витым черешком ручки. На барочном буфете с толстыми фавнами стояли блюда под салфетками. Я-то знал, как он любит готовить, и отступил, пропуская молодежь: пусть удивляются.

Как фокусник, наш царь стаскивал салфетки, а под ними обнаруживались яства в хрустальных салатницах, гусятницах, в ташкентских пиалах и вазах. Любарский приказал нам сесть.

Старый пень достал кубки! Кубки! Рыжая ерзала меж подлокотниками дубового стула.

Погас свет. Похоже, он решил поразить детей по полной программе. Поставил подсвечник и вышел. Опять появился, в руках у него был серебряный поднос с громадной оранжевой рыбой.

Рыжая открыла рот от восторга. Чешуя рыбы состояла из морковных бляшек, резных пентаграмм. Работа долгая и филигранная. Долго хлопали, ахали, трогали, надкусывали, присвистывали, улюлюкали, наконец стали есть. Любарский был счастлив: он по-детски заложил салфетку за ворот и с чувством выпил.

Потом он вспомнил о вине бессмертия, куда-то побежал, послышался треск, грохот, возня. Вернулся с пыльной бутылкой, обтер, водрузил.

— Чего-то не хватает! — задумался царь. Он немного пришепетывал, удивительно, как он вообще играет, да еще на чужом языке.

— Пупсик! Можно вашу даму на секундочку?

Питекантроп порозовел, но улыбнулся. Любарский схватил рыжую, и они унеслись в недра квартиры. Пока его не было, студент пытался вести беседу:

— Как филолог, я осознаю… — А затем сам себе и возражал: — Но как социолог, понимаю, что это идет вразрез…

Но позже, безо всякого, слава тебе господи, участия меня, примирял враждующие стороны:

— И как антропологу, наконец, мне совершенно очевидно равноправие этих позиций…

Вошла она. На ней было ярко-малиновое платье начала прошлого века, кое-где подлатанное театральным костюмером.

— Нины Заречной, — пояснил Любарский.

Я вспомнил твое лицо и черный ободок декольте. На тебе было платье, скромное, как трико, это платье из четвертого действия, а между третьим и четвертым проходит два года, путь от красных варежек к черному трико. Твое лицо говорило обо всем, что нужно для этой роли, — танцор бросил тебя, а ты ребенка, и он все еще живет у моей мамы и видит тебя между репетициями. И ты сидишь сейчас в этом траурном платье на всех афишах Москвы, и на ступеньках под складками написано название спектакля.

От платья пахло нафталином и пылью. Под мышкой у рыжей выглядывал белый лифчик — и белоснежная, в рыжей ряби кожа. Рыжая торжественно уселась, вздыбив кудри над повязкой.

— Ну прямо Сара Бернар? — спросил меня Любарский.

— Я ее плохо помню, — сказал я, и Любарский хохотнул, с нежностью рассматривая юношу.

Питекантроп тем временем бормотал девушке что-то вроде “ты такая…”. И трогал воланы. Я стал напиваться.

Любарский полез в шкаф и достал гору шляп, тюбетеек и колпаков. Питекантроп отхватил медную кирасу и остался собой очень доволен. Я надел фетровую шляпу с врожденным заломом. Любарский надел тюбетейку и из царя превратился в хана.

Мы все посмотрели друг на друга и стали хохотать.

Вдруг царь заорал:

— Вино бессмертия, друзья! — и стал откручивать пробку. Налил в бокалы.

Вино оказалось сладким как варенье. И дико эффективным. Через пять минут мы поплыли. В глазах все искрилось и слоилось. Всех охватила приязнь друг к другу. Я почему-то ласково погрозил питекантропу и сказал:

— В каждом вашем жесте сквозит образование...

Любаша включил патефон, тот чуть покашлял, поплевался, и сквозь шипящий звук — словно котлетка жарится — весело запели лилипуты. Рыжая в малиновом вскарабкалась на стол и отбивала чечетку туфельками сезона весна-лето 1904 года. Любарский выжидал. Я подал руку рыжей, она сползла, сильно прижавшись ко мне, питекантроп посмотрел на меня с пьяным доверием: конечно, конечно. Он был пьян вхлам.

Я коснулся ее волос носом. От девушки пахло нафталином, пылью и молоком. Я чувствовал, как она волнуется, как плывет и тает у меня под руками. Глаза ее казались огромными: там, в этом сияющем ультрафиолете, лежали континенты ржавчины и острова синевы.