Новый Мир (№ 3 2011)

О евреях надо бы сказать несколько слов. Как известно, дед Георгия, Яков Эфрон, был евреем из Ковно (Каунаса). В молодости он покинул родину ради учебы в Москве, затем оставил учебу ради революции и вступил в народническую организацию «Земля и воля», а позднее оставил даже веру предков ради любви к Елизавете Дурново. С тех пор над семьей Эфронов как будто тяготело проклятие. Трое детей Елизаветы и Якова умерли в детстве, младший сын, Константин, застрелился, будучи еще молодым человеком. Средний сын, Сергей Яковлевич Эфрон, прожил не слишком долгую, полную несчастий жизнь, которая оборвалась осенью 1941-го в Бутырской тюрьме. Мур унаследовал от отца не только судьбу неудачника, но и еврейское происхождение. Мур на четверть был евреем. Правильнее сказать — «был бы евреем», если бы только национальность определялась происхождением, «кровью», а не культурой. Но в том-то и дело, что в дневниках Георгия Эфрона, подробных и необычайно откровенных, еврейская тема практически не возникает. Среди знакомых Мура евреи были (например, Иэта Квитко), но судьба избранного народа, кажется, никогда Мура не волновала. Он равнодушно упоминает еврейские погромы в Румынии [96] , замечает, что на пароходе, который в начале августа 1941-го вез Цветаеву и Мура из Москвы в Горький, было много евреев [97] . В октябре 1941-го констатирует: коммунисты и евреи покидают Москву [98] . В Ташкенте поминает стихи какого-то «еврейского шепелявого студента» [99] и даже обвиняет евреев (вместе с русскими и армянами) в том, что вредно влияют на узбеков [100] . Ни разу не возникает у него чувство общности с еврейским народом. В поведении Георгия Эфрона нет, кажется, ни одной еврейской черты, еврейская культура ему совершенно неизвестна.

По материнской линии Мур получил порцию польской крови, свою внешность он считал отчасти польской [101] , но к полякам Мур столь же холоден, как и к евреям. Примечательно, что одно из немногих упоминаний польского народа относится к истории расстрела в Катыни: «Кстати, скандал с поляками. Дело в том, что они запросили Международный Красный Крест произвести расследование о расстрелянных польских военнопленных. Немцы обвиняют русских, а русские — немцев в этом расстреле» [102] . Здесь Мур предстает таким же выдержанным аналитиком, как и в рассуждениях о втором фронте. Он совершенно равнодушен к судьбе поляков.

Германофильство Марины Цветаевой было столь хорошо известно, что Нина Берберова, узнав о ее самоубийстве, злобно бросила: «Как тут не повеситься, если любимая Германия бьет бомбами по любимой Москве…» [103] . В 1940-м и даже 1941-м юный Мур восхищался военной мощью Германии: «Немцы замечательно воюют» [104] , «немцы быстро и блестяще ведут военные операции» [105] , «немцы здорово воюют» [106] . «В сущности, они замечательные. Что-что, а драться, вести войну и наступать они умеют» [107] . Так Георгий отмечает победы нацистской Германии над Францией и советской Россией. Впрочем, эта легкомысленная симпатия к врагу не подкреплялась сколько-нибудь серьезным интересом к Германии, немецкой истории и культуре. В чтении Мура, без­условно, доминируют французы, за ними идут русские и англичане. Немецкие книги на страницах дневника упоминаются редко, как и немецкая музыка. Со временем следы германофильства вовсе исчезают из дневников и писем Мура. Прочитав и оценив «Изгнание» Леона Фейхтвангера, Мур все-таки упрекает писателя: «По-немецки ограничен, неповоротлив» [108] .

Нет, «общность крови» решительно никак не влияет на национальную идентичность. Мур более всего был привязан к французам, с которыми его связывала культура, но не происхождение.

Отвергнув теорию о «кровных узах», якобы создающих национальное единство, следует отвергнуть и теорию о свободном и осознанном выборе национальности. Георгий Эфрон пусть и под влиянием родителей, но все-таки свой выбор сделал — попытался стать русским. Более того, Мур приехал в Москву, обладая развитым самосознанием, которое можно назвать столь же «русским», сколь и «советским». Уже в 1941-м он определял свою принадлежность не иначе, как одновременно французскую и русскую: «Я русский по происхождению и француз по детству и образованию» [109] . Более того, до конца дней он сохранял остатки русского самосознания. В дневниковых записях 1940 — 1943-го о русских он пишет то во множественном числе первого лица («мы»), то во множественном числе третьего лица («они»). Восьмого ноября 1941-го Мур пишет: «Держимся мы сейчас у Москвы» [110] , а спустя два дня бросает мимоходом: «Как говорят русские» [111] . В феврале 1943-го Мур рассуждает о результатах англо-американских переговоров в Касабланке: «Должны же они начать действия, облегчающие русских» [112] , а в июле того же года пишет, что немцы продолжают «ожесточенно штурмовать наши позиции» под Белгородом [113] . Как же после этого судить о самосознании Мура? Кто он? Полурусский или полуфранцуз?

Бенедикт Андерсон, один из самых известных, самых цитируемых исследователей нации и национализма, отводит национальному самосознанию и литературному языку главную роль в становлении нации. Сначала, благодаря развитию книгопечатания, появляется массовая литература, формируется единый литературный язык, читатели узнают о существовании друг друга, возникают «унифицированные поля обмена и коммуникации. <…> Люди, говорившие на колоссальном множестве французских, английских или испанских языков (диалектов. — С. Б. ), которым могло оказываться трудно или даже невозможно понять друг друга в разговоре, обрели способность понимать друг друга через печать и газету. В этом процессе они постепенно стали сознавать присутствие сотен тысяч или даже миллионов людей в их особом языковом поле <…> именно эти сочитатели, с которыми они были связаны печатью, образовали в своей секулярной, партикулярной, зримой незримости зародыш национального воображаемого сообщества» [114] .

Значит, нация существует в воображении людей. Связь, соединяющая людей в нацию, заключается в коллективном заблуждении. Нация существует до тех пор, пока миллионы людей, составляющие нацию, «воображают» или, если сказать иначе, сознают свое единство. Правда, трудно представить, что эти миллионы крестьян и рабочих, врачей и адвокатов, ученых, сутенеров, спортсменов только и заняты «воображением» национального единства. Если бы Андерсон был прав, то национальностью обладали бы только немногие интеллектуалы — профессора отечественной истории, писатели, философы.

Случай Мура превращает эту умозрительную, но логичную схему в абсурд. Словарь русского языка определяет самосознание (в том числе национальное) как «полное понимание самого себя, своего назначения, своей роли в жизни, обществе». Это определение явно не относится к Муру, а к кому оно, собственно говоря, относится? К фанатикам, к юнцам, прошедшим хорошую идеологическую обработку, да и то не ко всем, а лишь к самым наивным. Многие ли вообще приходят к этому «полному пониманию»? Толковый словарь Даля знает еще одно, ныне вышедшее из употребления, понятие — «самосознатель»: «...сознающий самого себя, гордящийся принадлежностью к известной национальности». Принадлежностью к русской национальности Мур не гордился, зато он восхищался французами, французской культурой, французским образом жизни. Но, что гораздо важнее, все французское для Мура — родное и близкое. Получается, что во Франции Мур был русским, первые года полтора в СССР он оставался русским, а затем стал и в самом деле каким-то странным русско-французским гибридом. Причем в одно и то же время он может представать французом, а может и русским, коль скоро употребляет в дневнике местоимение «мы».

Случай Мура доказывает, что национальное самосознание особенной роли в формировании национальной идентичности не играет. Не коллективное заблуждение рождает нацию. Мур и в самом деле заблуждался, считая себя русским. Он русским не был, да его никто в России, кроме матери, русским и не считал. Поразительно, но, если не считать родителей, все люди, хоть сколько-нибудь знавшие Мура, дружно называют его французом. «Не наш» [115] , — выдох­нет Мария Белкина, будущий биограф Цветаевой. «Парижским мальчиком» назовет Мура Анна Ахматова. Одноклассники единодушно признают Георгия Эфрона «французом» [116] , хотя в его жилах не было ни капли французской крови. Мур долгое время считал себя русским, превосходно владел русским языком, знал русскую литературу гораздо лучше большинства одноклассников. Перед нами все признаки человека с хорошо развитым русским национальным самосознанием. И тем не менее он с горечью записывал в дневнике: «…все во мне видят „мусье” и „хранцуза”, говорят, что во мне нет ни капли русского духа, что я на русского не похож…» [117] А ведь ученики московских школ вряд ли «воображали» единство с миллионами русских и «сознавали их присутствие в едином языковом поле», а вот с идентичностью Мура разобрались сразу.

Любопытно, что все столь же единодушно признавали его необыкновенное сходство с матерью.Отец в шутку сказал о Муре: «Марин Цветаев». «В комнату вошла молодая, розовощекая, стройная Марина в брюках», — напишет о Муре все та же Белкина, только вот настоящую Марину она парижанкой не считала: «Столько лет прожила за границей, в Париже — и ничего от Запада. Все исконно русское и даже не городское, а скорее что-то степное, от земли…» [118] — записала она в дневнике.

Подчеркивая физическое сходство Цветаевой и Мура, Белкина отмечает столь разительное несходство в манере держаться, в поведении, что почти без колебаний относит мать и сына к разным национальностям. «Своей манерой держаться, своей лощеностью, умением носить костюм, повязывать галстук он <…> казался парижанином, а может быть, он и вправду был им» [119] .

Значит, дело не в самосознании и не в происхождении, а в чем-то другом. Мур родился в Чехии, но все детство провел во Франции. Он жил в Вандее, в Нормандии, затем — в Кламаре, недалеко от Парижа, и в самом Париже. Георгий учился во французском католическом колледже. Хотя родители и стремились привить Муру русскую культуру, но влияние французского окружения со временем все-таки оказалось сильнее родителей. Личность формируют не только природа и родители, но и окружение, а это окружение было почти исключительно французским. Русские эмигранты, знакомые Цветаевой и Сергея Эфрона, были мальчику просто неинтересны. Он предпочитал им компанию своих друзей, которые хоть и видели в нем русского, но охотно принимали в свою среду. К четырнадцати годам, когда мать решилась вывезти мальчика на историческую родину, Мур, очевидно, уже перешел какую-то невидимую границу, разделяющую нации. Он миновал «точку невозврата». Где она, в каком возрасте ее проходит человек — мы не знаем. Этнопсихология пока что не способна ответить на этот вопрос. Старшая сестра Мура, девятилетняя Аля, уезжая в 1922 году из России, эту точку уже прошла. Годы, проведенные в Чехии и Франции, не изменили ее русской натуры. Приехав в Советский Союз, она и в самом деле вернулась на родину. Но родиной Мура была Франция.

Казус Мура доказывает, что интеллектуальные усилия не могут побороть национального чувства, по всей видимости иррационального. Свою принадлежность к французской нации Мур не столько осознал, сколько почувствовал, когда оказался в чужой стране, в окружении людей с другими привычками, другим стереотипом поведения, другой культурой. Принципиально важно, что Мур лишь в России начал ощущать себя французом. Не осознавать, а именно ощущать.

Благодаря советским дневникам Георгия Эфрона мы знаем, что к четырнадцати годам он был уже настоящим французом. В России он не только не обрусел, но, напротив, превратился едва ли не во французского националиста.