Новый Мир ( № 4 2013)
Шрифт:
«Последовал новый толчок. <...>
— Гигантские кальмары!
Я похолодел. С самого детства, когда я впервые прочитал „Двадцать тысяч лье под водой”, эти животные наводили на меня панический страх. <...> Смит рассказал, как все произошло. Когда оба винта сразу застопорило, он с Уилкинсом пошел на корму и нагнулся, чтобы узнать, в чем дело. Прямо на него смотрели огромные, чуть светящиеся глаза. Чудовище взмахнуло щупальцами» [40] .
Впрочем, и наши авторы не отстают.
В 1938 году Григорий Адамов в своем романе [41] — несколько подогнанном к тогдашней политической ситуации римейке «20 000 лье под водой» — напускает гигантских осьминогов на членов экипажа подводной лодки «Пионер», исследующих затонувшее судно: «Над ним в венце толстых кожистых канатов, расходившихся во все стороны, висел огромный черный клюв с загнутым острым
Павлика спасает, не желая того, гигантский кашалот, после чего происходит классическая битва кашалота со спрутом. Вообще «Тайна двух океанов» — типичный образец «приключенческой фантастики» того времени, и этим все сказано (коварный шпион там тоже есть, а как же без него, и мальчик-пионер есть, и рассеянный профессор есть). А в 1962 году, во время оттепели, Лазарь Лагин (тот самый, который «Старик Хоттабыч», и тот самый, который открыл миру братьев Стругацких, вытащив, как гласит легенда, из мусорной корзины «Детгиза» их первую книгу «Страна багровых туч») пишет политический памфлет «Майор Велл Эндью» [42] (1962) — такой «вбоквелл» к «Войне миров», в котором исследует природу коллаборационизма, — для послевоенного времени тема очень значимая. Позже, в 1967-м, эту тему на том же материале подхватывают и сами братья Стругацкие во «Втором нашествии марсиан» (1967). И там и там марсиане остаются как бы за кадром, они здесь не важны. Важны люди, реагирующие на неведомую — или уже ставшую привычной, как бы вошедшую в быт — угрозу.
Однако был еще и «кракен» как таковой («...мы выработали концепцию Кракена — фактор омещанивания, элемент, в присутствии которого люди становятся животными», — пишет Аркадий Стругацкий еще в 1962 году [43] ). Идея эта постепенно трансформируется — при этом Аркадий Стругацкий будет вновь и вновь возвращаться к ней, а Борис Стругацкий вновь и вновь от нее отказываться, вследствие чего написанные Аркадием Стругацким главы неоконченной повести «Дни кракена» лягут в архив и увидят свет только в ХХI веке [44] . Кракен здесь — уже в космическую эру, в эпоху торжества НТР — все то же воплощение мирового зла, холодного разума, не стесненного этическими ограничениями, чуждого всему живому и теплому, даже естественным, казалось бы, инстинктам (он пожирает самку, запущенную к нему в бассейн для спаривания), он так же омерзителен («Это был холодный резкий и в то же время гнилостный запах, как из преисподней, на дне которой кишат сонмища гнусной липкой нежити. Он вызывал в памяти жуткие наивные фантазии Босха и младшего Брейгеля. От него прямо мороз продирал по коже») и так же похож на своих литературных собратьев («Постепенно я начал различать округлый бледно-серый мешок, темный выпуклый глаз и что-то вроде пучка толстых серых шлангов, вяло колыхавшихся на воде, словно водоросли у берега. Спрут лежал поперек бассейна, упираясь в стенку мягким телом. В первую минуту он не поразил меня размерами. Внимание мое привлекли щупальцы. На треть длины их скрывала какая-то дряблая перепонка, а дальше они были толщиной в ногу упитанного человека и к концам утончались и становились похожими на узловатые плети. Эти плети непрерывно двигались, осторожно касаясь противоположной стены, и тут я сообразил, что ширина бассейна составляет почти шестнадцать метров!»). Из дальнейших набросков становится ясно, что для героя повести кракен воплощает холодный разум, не знакомый с «так называемым художественным воздействием на духовную сторону натуры», разум, занятый исключительно накоплением знаний (аргумент в модном тогда споре между «физиками» и «лириками», естественно, в пользу «лириков»). И этот разум опасен («Их не беспокоит тоска по несбыточному, они философски принимают смерть, и они при всем том способны уловить возможную угрозу сверху — наблюдая батискафы и ощущая удары атомных бомб. И возможно, они воспротивятся вторжению человека, и будут правы...»). Кончается все тем, что герой в полемике с кракеном и самим собой (скорее с самим собой) берет багор, привязывает к концу обнаженный самурайский меч и со всего размаха втыкает острие между глаз чудовища. То есть расправляется с ним по Виктору Гюго (согласно «Труженикам моря» это единственный способ разделаться с кракеном). Интересно здесь то, что японист Аркадий Стругацкий впервые сводит здесь европейскую (молодую) и восточную (старую) традиции изображения кракена, цитируя старые японские рукописи:
«В бухте Сугороку видели большого тако. Голова его круглая, глаза как луна, длина его достигает тридцати футов. Цветом он был как жемчуг, но, когда питался, становился фиолетовым. Совокупившись с самкой, съедал ее. Он привлекал запахом множество птиц и брал их с воды. Поэтому бухту назвали Такогаура — Бухтой Тако» («Упоминания о тиграх вод»);
«В старину некий монах заночевал в деревне у моря. Ночью послышался сильный шум, все жители зажгли огни и пошли к берегу, а женщины стали бить палками в котлы для варки риса. Утром монах спросил, что случилось. Оказывается, в море около тех мест живет большой ика. У него голова как у Будды, и все называют его „бодзу” — „монахом”. Иногда он выходит на берег и разрушает лодки» («Предания юга»);
«Береговой человек говорит „ика”, „тако”, но не знает разницы между ними. Оба знают волшебство (курсив мой. — М. Г.) , имеют руки вокруг рта и вместилище для туши внутри тела. А человек моря различает их легко, ибо у ика брюхо длинное и снабжено крыльями, восемь рук поджаты и две протянуты, в то время как у тако брюхо круглое, мягкое и восемь рук протянуты во все стороны. У ика иногда вырастают на руках железные крючья, поэтому имодо (ныряльщицы) боятся его» («Упоминания о тиграх вод»);
«Тако злы нравом и не знают великодушия к побежденному. Если их много, они дерзко друг на друга нападают и разрывают на части. В старину на Цукуси было место, где они собирались для совершения своих междоусобиц. Ныряльщики находят там множество больших и малых клювов и продают любопытным. Поэтому говорится: „тако-но томокуи” — „взаимопожирание тако”» («Записи об обитателях моря»).
Тако — осьминоги, ика — кальмары. Японцы, в отличие от европейцев, не путаются.
Вообще создается впечатление, что японист Аркадий Стругацкий более чем увлечен этим существом (гигантский кальмар, оо-ика, появляется и в «Глубоком поиске», одной из новелл цикла «Полдень»), а в другой новелле цикла — «О странствующих и путешествующих», появляются некие септоподы, кочующие из озера, сохраняя воду в мантийной полости, в страшные области суши и вроде бы делающие это разумно и целенаправленно. Септоподы здесь как бы аналог «человека космического», странствующего по вселенной на свой страх и риск «со своим запасом воздуха». Недаром герой рассказа — зоолог, метящий септоподов генераторами ультразвука, встречается со знаменитым астроархеологом Горбовским, любимым героем авторов, который ни с того ни с сего, «вернувшись из рейса ЕН 101 — ЕН 2657», сделался источником радиоволн «с длиной волны шесть и восемьдесят три тысячных». Не пометил ли и его некий внеземной исследователь? А в знаменитом четверостишии отца Гаука из «Трудно быть богом» спрут — уже метафора репрессивного государства.
В эпоху застоя тема кракена продолжает тревожить наших фантастов, однако как-то странно однообразно. В повести Сергея Павлова «Акванавты» (1968) ученый «подсаживает» спруту сознание своей дочери Лотты, в результате чего она безуспешно пытается выйти на контакт с людьми и кончает с собой. В 1972 году Аскольд Якубовский в рассказе «Мефисто» разыгрывает ту же тему: ученый-океанолог пересаживает в тело осьминога мозг своего сына-подростка, умирающего от неизлечимой болезни, и тело начинает «влиять» на мозг, в результате чего получается страшное и жестокое чудовище. Интересно то, что и там и там делается как бы попытка «приручить» кракена, срастить его с человеком... Можно, конечно, попытаться провести какие-то политические аналогии, но надо ли?
В новом веке попытки модернизировать кракена продолжаются, но уже под совсем другим углом. Гигантский кальмар не столько демонизируется, сколько механизируется, врастает в цивилизацию, становится плотью и кровью города.
Собственно, история опять же началась не сейчас. В 1893 году бельгийский поэт-символист Эмиль Верхарн, фламандец, пишущий по-французски, публикует стихотворение «Город» («...И рельсы тонкие змеятся под землей, / Врезаются во мрак ночной / Туннелей, чтобы вновь средь грохота и пыли / Сверкнуть, как тонких молний жгут. / То — город-спрут. / Вот улица — ее струи / Вкруг памятников вьются, как канаты, — / Бежит, ведет сплетения свои. / И толпы, меж домами сжаты...» [45] , а двумя годами позже выпускает сборник стихов «Города-спруты» (Les Villes Тentaculaires) , где город, в противовес идиллической сельской местности, рисуется как место, населенное чудовищами и рождающее чудовищ, душащее своими щупальцами любое проявление жизни. С тех пор понятия «город» и «спрут» оказались неразрывно спаяны меж собой, хотя, если вдуматься, что может быть общего у хтонического бескостного водного существа и у регулярных каменных построек, у раз заведенного и никогда не останавливающегося механизма большого города?
Однако же есть. И относительно новое направление фантастики «паропанк» («стимпанк»), призванное романтизировать технику, эстетизировать ее и как-то сроднить с человеком (порой при помощи весьма жестких приемов — в стимпанковских романах часто фигурируют «сращенные» с механическими деталями люди-машины), охотно обратилось к теме спрута.
В упомянутом в одной из прошлых колонок коллективном романе-пазле отечественных представителей «цветной волны» — «Кетополисе» [46] , Кальмар и Левиафан, братья/антагонисты, — часть мифологической космогонии странного островного города-государства Кетополиса в преддверье Первой мировой где-то неподалеку от Сиама и вовлеченного в ритуальную китовую бойню — аналог глобальных битв ХХ века. (В местном оперном театре даже ставят оперу «Левиафан, или Побежденное чудовище», где фигурируют Левиафан — чудовище, ради прекрасной Аделаиды решившее очеловечиться и «сшившее себе человечью личину из погубленных им людей», превратившись тем самым «в черноволосого зловещего красавца», и Козмо, человек, из мести за погубленную Аделаиду превратившийся в страшное чудовище — Кальмара и душащий Левиафана в финальной битве своими щупальцами. Арию Левиафана исполняет заезжая звезда — Федор Шаляпин.) Роман этот — один из самых удачных образцов отечественного стимпанка — возможно, именно потому и удачен, что выстраивает себя в рамках новой символики, успешно инкорпоривавшей в себя за практически три последних столетия легенду о Кракене и его странной связи в рамках новой мифологии с урбанистическим сознанием и концом света.