Новый Мир ( № 4 2013)

Но все-таки его слова значили больше, чем болтовня под водку вдвоем с однокашником, случайно встреченным в кафешке, что рядом с метро.

— А-а! — махнул я рукой. — Забудь… Или, как сейчас говорят молодые, забей.

— Забыть?.. а я вот не могу отделаться от той картинки. От старичка-гэбиста.

— Забудь.

Он даже вскрикнул:

— Да ведь я так и сделал… Я так и сделал!.. Я забыл. Я забыл. Однако они не забыли… И по почте следом за моим визитом еще и некие мелкие деньги пришли. Отправитель денег означен невнятный… туманный… безадресный, но мне-то было ясно, откуда деньги. Ясно, что они означали оплату.

— Зачем же ты брал их?

— Я не брал. Я не брал, дорогой ты мой!.. Ты что!.. Однако мы с женой хотя и в разводе, но прописаны все еще по одному московскому адресу. Взяла деньги по старой еще доверенности моя жена — была на почте и взяла. Она понятия, конечно, не имела, что за деньги и откуда пришли. Когда деньги приходят — это ведь неважно откуда. И ведь денег в доме не густо!.. Мало ли где и когда я выступал по поводу Выставки художников! Газеты! Радио! ТВ!..

Он усмехнулся:

— А жена как жена. Взяла деньги не думая, а вспомнила об этом уже сильно позже… Что мне было делать? Отослать обратно — но как?.. Адрес отправителя настолько туманен и неразборчив, что почтовые отделения пересылать деньги на возврат не желали. Отнести?.. Из рук в руки? Но куда? Кому?.. Опять к ним?.. Смешно, а?

— Как сказать.

— А я смеялся.

— Чему?

— Да как же! В те дни… на высоком том нашем взлете!.. да, смеялся. Хохотнул даже. Хотели, мол, пометить и означить меня деньгами! Меня! Художника Н.!.. Какие, мол, однако в ГБ устаревшие методы. Все еще деньги у них в ходу! Чуть что — деньги! деньги!

Он залпом выпил остывший кофе и продолжал с вдруг появившейся торопливой надтреснутой радостью:

— Ах, бедность, бедность! — как сказал тот гэбистский капитан. Седенький. Серенький. Чином не вышел… Почему-то старый, а все еще капитан… Я смеялся тогда. Я смеялся… Он, я думаю, и послал мне те копеешные деньги. Это он. Ничтожные деньги, но тем понятнее он стал! и тем заботливее!.. Гладко выбритый гэбист. Седенький… Помог деньгами бедному интеллектуалу…

8

И если бы я сейчас хотел писать о власти, я бы с удовольствием написал не о Путине и Медведеве, а о Горбачеве — о том, как он отдавал власть, как постепенно и щедро (и слегка сварливо) он выпускал ее из рук. В этой его щедрости и постепенности было особое человечье устройство: наш Горби не сомневался, что где-то (от Горби неподалеку!..) сидит на стульчике седенький человек, ждет... и вот уже различимы в кабинетной пыли его тусклые заждавшиеся погоны… не историк и не мыслитель... нет-нет!.. старик, который честно отслеживает и который все происходящее с нами благосклонно поймет и опишет. Старику можно было все рассказать. Даже там... На самой крыше…

И как было не узнать “хорошего доброго следователя” в седеньком старике с выцветшими, неагрессивными погонами.

Чумной город

ФРАНЦ Петер Кин

(1919 — 1944)

*

ЧУМНОЙ ГОРОД

Перевод с немецкого Инны Лиснянской [1] , предисловие Елены Макаровой

Сон и реальность

«И когда прошлое вырывается на свободу, его уже больше не поймать», — писал двадцатилетний Франц Петер Кин своему другу, и эти его слова достигли нашего слуха. Дать свободу прошлому, сделать его настоящим — и отпустить — задача высокая, но и тривиальная, рабочая. Любое исследование требует погружения в образ, знания исторического контекста и тщательного штудирования материалов дела.

Франц Петер Кин прожил двадцать пять лет. Родился в Варнсдорфе 1 января 1919 года, закончил немецкую гимназию в Брно. Затем он переехал в Прагу, где учился в Академии художеств, в школе графики, на высших сценарных курсах. После оккупации нацистами Чехословакии он, как еврей, был лишен всех гражданских прав.

«Я могу лишь до некоторой степени представить себе состояние человека, который, чтобы вызвать в себе ощущение жизни, это вечное вперед, должен смотреть назад; чье самое замечательное будущее заключено в верности его памяти, — писал он другу. — На каждом перекрестке разверстая бездна — пресыщение, тоска, ярость, беспомощность».

После безуспешных попыток покинуть оккупированную страну Кин в декабре 1941 года был депортирован в Терезин, работал в Графическом отделе и погиб в Освенциме в октябре 1944 года.

Кин писал по-немецки, что было совсем не характерно для юного поколения Первой Республики, занятого созданием новой чешской словесности. Мало того, до шестнадцати лет он пользовался старинным немецким правописанием. Похоже, он писал для себя, не намереваясь ни с кем делиться.

В Терезине же, перед отправкой «на восток», отдавая чемодан со своими лагерными работами в руки возлюбленной, он попросил ее позаботиться о его стихах и пьесах. По ее словам, «он ставил их выше художеств». «Как слепые у Брейгеля погружаются в трясину, следуя за слепым поводырем, точно так же тонут в дерьме все мои надежды, планы и виды на будущее» , — писал он ей незадолго до депортации.

Время работало против него. Жизнь, смерть, свобода, время — этими понятиями культура жонглирует испокон веков, периодически разбавляя их бытием или небытием, Божественным промыслом или судьбой. Над всем этим Кин размышлял в сумасшедшем режиме. «Прикажите же расстрелять меня на месте, — говорит коменданту герой пьесы Кина „Страшный сон”, написанной в концлагере о концлагере. — Право и правду вы уже расстреляли на месте и превратили в фарс. У меня украли мои дни, и вы укрываете краденое!.. Отдайте мне мои дни!»

В либретто к опере Виктора Ульмана «Император Атлантиды, или Смерть отрекается» (1944) Ангел Смерти и Арлекин «продают время»:

Дни, дни, кто купит наши дни?

красивые, свежие и нетронутые; все как один.

Кто купит наши дни?

Быть может, удача зарыта в одном из них —

Станешь ты королем!

Кто купит дни? Кто купит дни? Старые дни по дешевке!