Новый Мир ( № 5 2009)

Именно поэтому его стоит читать — в поисках интонации, так сказать. Недо­человеки, и все тут. Я сжег 500 танков с недочеловеками. Правда, когда он перелетел сдаваться к американцам, те тут же стащили у него ордена, полетный журнал и даже протез. Я опускаю все подробности многолетней ругани военных историков (как профессионалов, так и любителей в Сети) относительно сообщений Руделя о том, что он попадал из пушки в круг диаметром 15 сантиметров, что он привозил в самолете по восемь дырок от 37-миллиметровых снарядов, ограничившись сравнением его с бароном Мюнхгаузеном.

Но я не об этом. Мне эта книга важна по личным мотивам. В нашей стране, стране больших военных потерь, очень мало кто знает, кто именно убил твоего родственника. В рассказах царит безликое множественное число «убили».

Так вот, был у меня такой родственник Глеб Седин, командир зенитного дивизиона линкора «Марат». Окончил он училище за год до войны и командовал одним из пулеметных дивизионов на этом линкоре. И 16 сентября 1941 года, когда немцы в первый раз бомбят находившийся в Морском канале линкор, он ловит Руделя в прицел — да только понятно, что пулеметы против пикирующего Ju-87 не помогли.

Вот что пишет Рудель: «Мы продолжаем переговариваться, Стин снижается и устремляется в разрыв между облаками. Не договорив до конца, я также начинаю пикирование. За мной следует Клаус в другом штабном самолете. Сейчас я могу видеть судно. Конечно же, это „Марат”. Усилием воли я подавляю волнение. Для того чтобы оценить ситуацию и принять решение, у меня есть только несколько секунд. Именно мы должны нанести удар, поскольку крайне маловероятно, что все самолеты пройдут через окно. И разрыв в облаках, и судно движутся. До тех пор пока мы находимся в облаках, зенитки могут наводиться только по слуху. Они не смогут точно прицелиться в нас. Что ж, очень хорошо: пикируем, сбрасываем бомбы и снова прячемся в облаках! Бомбы Стина уже в пути... промах. Я нажимаю на спуск бомбосбрасывателя... Мои бомбы взрываются на палубе. Как жаль, что они всего лишь весом 500 кг! В тот же момент я вижу, как начинается огонь из зениток. Я не могу себе позволить наблюдать за этим долго, зенитки лают яростно. Вон там другие самолеты пикируют через разрыв в облаках. Советские зенитчики понимают, откуда появляются эти „проклятые пикировщики”, и концентрируют огонь в этой точке. Мы используем облачный покров и, поднявшись выше, скрываемся в нем. Тем не менее позднее мы уже не можем покинуть этот район без всяких для себя последствий».

А Глеба Глебыча похоронили на кладбище в Кронштадте. Было ему двадцать три года. Такая вот штука.

Веселые человечк и: культурные герои нашего детства. Сборник статей. М., «Новое литературное обозрение», 2008, 544 стр.

Это сборник статей про самое дорогое — мир детства. Заглавие — лукавое: если Незнайка и Элли, Малыш и Карлсон определенно человечки, то Винни Пух с Чебурашкой — явно нет.

Впрочем, парад человечков начинается с Володи Ульянова, такого, каким мы видели его на октябрятских звездочках. История Изумрудного города на совет­­ской земле излагается в чрезвычайно толковой статье Энн Несбет, а Илья Кукулин пишет о саге Носова про коротышек как о сложной вещи со многими смыслами. Это опись персонажей детской субкультуры от Буратино до Масяни. Однако ж обнаруживается некоторое количество опечаток (это нормально, без ошибок не бывает) — например, перепутаны подписи к иллюстрациям, изображающим Раневскую в фильмах «Подкидыш» и «Золушка», что легко восстанавливается и не мешает сравнению ее образа с фрекен Бок из известного мультфильма о Карлсоне. Но это все мелочные придирки.

Все же я обнаружил и то, что я бы назвал особенностью метода. Есть такой неглупый американский человек Марк Липовецкий. Он пишет о Буратино, и пишет, в общем, справедливые вещи, однако вдруг помещает в своей статье «Буратино: утопия свободной марионетки» два профиля человека с длинной турецкой трубкой, взятых из рукописи Алексея Толстого. Дальше он замечает: «Этот момент парадоксальным образом связан в сознании Толстого со Сталиным. Это отчетливо видно по рукописи пьесы „Золотой ключик” <...> Возникающая несколько раз ассоциация между мотивом своего театра и образом Сталина позволяет предположить, что Толстой мысленно обращает к Сталину мечту о собственном театре — иными словами, об игре по своим правилам». Мне это утверждение представляется ошибочным. Нет, я совершенно не спорю, что такое мысленное обращение к Сталину в голове Алексея Толстого присутствовало — отчего нет? Однако база для этого вывода довольно странная. Есть два профиля с турецкой трубкой, но, воля ваша, она вовсе не похожа на короткую трубку Сталина. Впору крикнуть, как Фрейду: «Видишь ли, дочка, бывают просто сны». Отчего не предположить, что Толстой просто изобразил Карабаса таким, каким видел его, — с трубкой, снабженной длинным мундштуком, с бакенбардами... Да и дело с концом — безо всяких эффект­ных выводов. Бывают просто Карабасы и просто трубки. Наверное, если бы тут было портретное сходство, признаваемое всеми, то я пошел бы на попятную. Или если бы в самой рукописи был обозначен товарищ Сталин — хотя бы инициалами. А так мне совершенно не видно, что это вождь народов, да еще и никакой «отчетливости» я тут не наблюдаю. Не всякий усатый человек — Сталин.

Лидия Лотма н. Воспоминания. СПб., «Нестор-История», 2007, 280 стр.

Собственно, это история не моя, а Лидии Лотман, рассказанная в ее мемуа­рах. Лидия Лотман — старшая сестра знаменитого филолога Юрия Лотмана. Например, она рассказывает, что Пропп, встретив его после войны в коридоре Ленинградского университета, сказал: «Постойте — Вы брат Лиды Лотман... Нет, Вы сами Лотман!»

С этими воспоминаниями обидная штука, и они подтверждают давно сделанное мной наблюдение. Мемуары порядочного человека заведомо скучноваты. И чем человек порядочнее, тем большую досаду ты испытываешь от чтения его воспоминаний. Дело в том, что человек нравственных правил все время себя останавливает, он тревожится о том, как бы кого не задеть, не навредить. И в итоге упускает из рук яркий воздушный шарик занимательности.

Другое дело какой-нибудь охальник вроде Валентина Катаева. Раззудись, плечо, размахнись, рука, чем ярче он напишет о бывшем и небывшем, тем нерушимей будет картина придуманных событий и неистребимей мифы о знаменитостях. Лидия Лотман рассказывает о Гуковском, Эйхенбауме, Томашевском, Вацуро, Лихачеве и, конечно, о своем брате, однако ж это звучит как речи на научных юбилеях хороших ученых. Я знаю особую прелесть этих речей — уважительных, снабженных шуткой или деталью, но при этом сдержанных.

Но кто за это бросит в мемуариста камень? Не я, во всяком случае. Мемуары — вещь хорошая, в частности тем, что в них обнаруживаешь фразы третьих лиц.

Мелкие детали в мемуарах — чаще всего самое прочное воспоминание, которое от них остается.

С литературоведческих мемуаров вообще особый спрос — их пишет не плот­ник и не космонавт, которые вовсе не обязаны обладать хорошим слогом.

Их пишут ученые, а не писатели (иногда это совпадает), в какой-то мере обязанные писать хорошо. Однако ж есть проблемы, их две, и они по-своему примечательны.

Во-первых, это рассказы о литераторах, которые по большей части умерли или которым лет по шестьдесят-семьдесят. Это славное, но нечитаемое поколение русской литературы.

Во-вторых, нужно снова вернуться к Катаеву. Катаев сделал иначе: подпустил в свою пользу фантазии, довел множество людей до слез и был объектом мести во многих зеркальных мемуарах. Но имел при этом циничный успех, сформировал некий новый мемуарный стиль и проч. и проч. И это опять свойство расстановки «но»: «не очень благородно, но интересно» или «интересно, но не очень благородно». Благородство обедняет.

Никто не требует пойти по кривой катаевской дорожке или сыпать анекдотами, как Довлатов (что сделал бы я), но как поступить, решительно непонятно.

Но я, собственно, о яйцах.

Лидия Лотман во время войны была в Ленинграде. Понятно, что особой учебы и науки в ту пору не было, и она работала в госпитале, а потом вывозила детдомовцев из города. Ко времени работы в детском доме и относится эта история. Она стала донором.

«За сдачу 400 г крови нам выдавали небольшой продуктовый паек. Этот паек я делила со всей семьей, но себе оставляла одно яйцо, которое входило в паек. Однажды это сырое яйцо выскочило из моих рук и разбилось.

Я заплакала.

Этот эпизод открыл мне смысл сказки о курочке Рябе. Известный фольклорист К. В. Чистов однажды сказал в моем присутствии, что в этой сказке непонятно, почему дед и баба плакали, когда яйцо разбилось, ведь они сами били его, и я с неожиданной для меня самой горячностью выкрикнула: „Они хотели его съесть. Здесь дело не в том, что яйцо разбилось, а в том, что оно упало!”»

Василий Головано в. Нестор Махно. М., «Молодая гвардия», 2008, 482 cтр. («Жизнь замечательных людей»).