Новый Мир ( № 5 2009)

Когда-то в юности «Египетская марка» представлялась мне высшим достижением прозы. Затем приходилось встречаться с подражаниями мандельштамов­ской метафорике, и, возможно, именно они, талантливые, охладили меня к этому слишком перегруженному разномастными украшениями стилю; во всяком случае, обнаружилось, что тиражированию он не подлежит. Но в этой области — в области литературы, — как в жизни, непредсказуемо всё.

Ласкин действительно воспользовался невероятными открытиями поэта, причем — не первый, а при этом создал свой стиль. «Повесть наших отцов, / Точно повесть из века Стюартов, / Отдаленней, чем Пушкин, / И видится / Точно во сне», — не случайно вспоминает он Пастернака. Поэтика сна приближает и вы­равнивает события. Сон — удивительное явление. Как будто все нереально

и вместе с тем оставляет долгий след в душе. Если, конечно, он такой яркий, как у Мандельштама; сны ведь бывают тускло-невразумительные, серые, как дождливый день. Описать сон очень трудно. Если бы я преподавала студентам Литинститута, я на первом же занятии дала бы задание: рассказать сон. И по результату судила бы о способностях. Бывает, автор и умен, и образован, а сны — неинтересные, хоть плачь. Ласкин удивителен еще и тем, что сновидческая мешанина сюжета сопровождается у него вечно бодрствующим юмором. Результат замечательный.

Тут еще то, думаю, сыграло роль, что в его описаниях прячутся и просят разгадки действительные события жизни едва ли не лучшего русского поэта XX столетия, угодившего в страшную расщелину нашей истории.

Эта расщелина еще долго будет приковывать внимание. В рассказах Зои Борисовны Томашевской (во второй книге) она дымится красноватым, рембранд­товским фоном. Документальная повесть о З. Б. называется «Наследственная неприязнь к блестящим пуговицам», и в ней наш автор, не изменяя своей тоже, как видно, наследственной манере, устами одного из персонажей сообщает читателю, что «жизнь не такая скучная штука, как это кому-то кажется». И, кстати, как это ни странно может тому же читателю показаться, «радоваться жизни умели все», о ком рассказывает З. Б. и кем интересуется Ласкин. Остроты, шарады, розыгрыши были в ходу в самое тревожное время, не исключено даже, что какая-то между страхом и юмором существовала таинственная связь. «Жизнь подставляет тебе подножки, а ты не бросаешь любимых занятий. То есть, конечно, падаешь, но потом продолжаешь в том же духе. <…> С таким ощущением жило это поколение. Лечили не подобное подобным, а чем-то диаметрально противоположным. Тут правильней вспомнить <…> наш родной „Вишневый сад”. Там, когда ждут известий о продаже имения, устраи­вают вечеринку с фокусами и еврейским оркестром. <...>

Может, чувствуют, что судьбу лучше принимать в толпе гостей? Как бы вблизи продолжающейся жизни. Под звуки музыки, которая грустит, но не сдается, предлагает то плакать, то танцевать».

З. Б. рассказывает, как шутили Борис Викторович Томашевский и его знаменитые коллеги — Эйхенбаум, Тынянов, Винокур, Реформатский. Как любили шутку Ахматова, Рихтер, Альтман. Тут же рассказ о том, как на собрании громили формалистов, Б. В. выступил в защиту, а вышел в коридор и упал в обморок.

Интересны рассказы об архитекторах и архитектуре. Архитектура — специальность З. Б. «Удивительное дело, — пишет Ласкин, выслушав о А. Г. Габричевском и И. В. Жолтовском. — Классицизм в архитектуре навязан Сталиным, а для этих людей он был органичен. Каким-то образом их устремления и потребности режима совпали…»

Удивительное — рядом . Наверное, поэтому его и не замечают. Нужен талант исследователя и писателя, чтобы жизнь засверкала всеми оттенками своего врожденного свойства — удивлять. И тут не бывает мелочей.

Например, на Параде Победы З. Б. видела вождя так близко, что обратила внимание на странность, которую, вообще говоря, нелегко заметить на ходу, шагая в колонне студентов. «Начнем с того, что Сталину трудно долго держать на весу руку, а стоять ему нужно не один час.

Вот какой-нибудь умелец и предложил: давайте поможем нашему лучшему другу перетерпеть его встречу с народом.

Пошли даже на то, чтобы поступиться принципом социалистического реализма. Все же часть тела еще никогда не получала такой самостоятельности.

Воображаете эти хлопоты? Сперва ее втайне приносят и укрепляют, а потом <…>

Уже и неясно, от чьего имени рука приветствует население. Уж не забыла ли она о своем хозяине, подобно Носу или Тени?»

Эта главка называется «Рука Москвы», а следующая — «Кукла Сталин», и в ней говорится о знаменитых стихах «Мы живем, под собою не чуя страны…», в которых гений всех времен и народов как бы разобран на механические части — кукла. В самом деле, в этих стихах просвечивает искусственный злой механизм. Карабас-Барабас.

Кстати, я подозреваю, что эти стихи не были известны вождю: не представляю того смельчака из НКВД, который самолично отважился бы положить их ему на стол; наверняка его ждала бы участь Василия Шибанова, которой он, и не зная о гонце опального князя, не мог не опасаться. Этим, видимо, объясняется та на удивление мягкая мера наказания, которая постигла поэта в 34-м году, подарив ему еще четыре года жизни.

Три года подряд Александр Ласкин навещал Зою Борисовну и записывал на диктофон ее рассказы, из которых возникла книга ее монологов и его комментариев. О Томашевском, об Ахматовой, которую З. Б. считала «почти членом семьи» (с. 281), о Рихтере, о Шостаковиче, о Зощенко, об Осмеркине, о Юдиной, об учителях-архитекторах, о подругах юности, в частности Нее Зоркой (мемуары которой ее дочь недавно опубликовала в «Новом мире»), об Академии художеств, о коллегах отца… Одни читатели говорят: «Какие интересные рассказы!» А другие: «Нет, какие комментарии!»

Последние годы З. Б. живет в Царском Селе. «Даже сейчас, удалившись от дел, она следует тем правилам, которые когда-то приняла для себя.

Правила это удивительно простые. Даже странно, что отнюдь не все люди на свете считают их для себя обязательными.

Твоя жизнь — это не только твоя жизнь. Если ты существуешь, то только в той степени, в какой существуют другие люди».

Не случайно две такие разные героини, как Ольга Ваксель и Зоя Томашевская, объединены под одной обложкой. Не случайно, при всей очевидной разнице. Есть и сходство: обе они светятся отраженным светом. Книга о первой начинается в самом начале XX столетия, а кончается 32-м годом; вторая повествует о дальнейших событиях вплоть до горбачевской перестройки (даже газпромовский проект упомянут в конце). За эпизодами частной жизни просвечивает история культуры XX ве­ка, ее блеск и нищета. Величие и трагизм. Вот что роднит всех, включая читателя.

И «не в том дело, что жизнь мучительна, — говорит Ласкин, — а в том, что через это пробивается. А уж если пробилось, светится, взошло, освещает — то лишь это одно и имеет смысл».

Елена Невзглядова

КНИЖНАЯ ПОЛКА ВЛАДИМИРА БЕРЕЗИНА

+ 10

Ганс-Ульрих Рудел ь. Пилот «Штуки». Мемуары аса Люфтваффе 1939 — st1:metricconverter productid="1945. М" w:st="on" 1945. М /st1:metricconverter ., «Центрполиграф», 2008, 285 стр.

У нас довольно много читали Руделя. Этот немецкий летчик прожил долгую жизнь — родившись в 1916-м, он умер в 1982-м, оставаясь при этом настоящим нацистом. При этом он был картинным героем, немецким Маресьевым, летавшим с протезом на пикирующем бомбардировщике «Юнкерс-87», прозванном «Штукой» (от Sturzkampfflugzeug — пикирующий бомбардировщик). Рудель — один из самых результативных немецких летчиков, собравший все мыслимые ордена Третьего рейха. Его книга — это очень интересная военная мемуаристика, но не с точки зрения исторической правды — тут Рудель больше похож на летающего барона Мюнхгаузена, — а исходя из отношения к врагу. У нас сначала переводили полководцев, которые были несколько стеснительны, но информативны, потом пришла пора офицеров из художественной прозы («нет, нет, это не мы, это SS, а нам так тоже было очень холодно и страшно»). Так вот, Рудель в этом смысле совершенно прекрасен — он абсолютно непреклонен. Нормальный враг, без всяких реверансов.