Новый Мир ( № 6 2004)
Шрифт:
Аркадий Ипполитов. Последний человек Серебряного века. Освобождение Аверинцева. — “ GlobalRus.ru ”. Информационно-аналитический портал Гражданского клуба. 2004, 27 февраля <http://www.globalrus.ru>.
“История — удивительная гнусность. <…> Глупая история с рылом миргородского хряка была обманута, и нежнейшие слова Романа Сладкопевца вливали в душу уверенность, что ничто не потеряно и что ни осквернение храмов, ни сожжение библиотек, ни кровь, ни грязь, ни гибель Константинополя, ни переименование Петербурга, ни замена крестов звездами, ничто не способно истребить человека. Преданная и поруганная Византия, которую все винили в собственной гибели, называя ее порочной, продажной, обреченной и виновной во всех грехах, неспособной к развитию и жизни, сверкала удивительно чистой лазурью, и становилось предельно ясно, что нет провалов в истории человечества. Сквозь полуторатысячелетнюю
См. также: Андрей Немзер, “Человек „большого времени”. Памяти Cергея Аверинцева” — “Время новостей”, 2004, № 31, 25 февраля <http://www.vremya.ru>; “Читая Аверинцева, слышишь его неповторимый голос (в прямом, „физическом”, смысле) и видишь спектакль, напоминающий о тех, что прежде разыгрывались в его лекциях. Артистичность и неотделимая от нее популярность опасны, ибо обаятельное лицо рассказчика может оказаться важнее, чем суть рассказа. Так случалось (и по сей день происходит) с Честертоном, которого Аверинцев горячо любил (давая понять, что надо бы тут быть посдержаннее) и часто с удовольствием цитировал (обычно именуя при этом Честертона „легкомысленным писателем”). Ясно, что Аверинцев, назвавший филологию „службой понимания”, высоко ценивший дух смирения старых книжников и ученых, полностью подчиненных толкуемому слову, напряженно переживал эту проблему. Дело усугубляли кулуарные шепотки о „ненаучности”, „звездной болезни”, „эстрадности” и даже „даровании, которое не тому досталось”. Зная, как твердо умел Аверинцев говорить о слабостях своих героев (например, того же Честертона, Брентано, Гессе или Вячеслава Иванова), можно предположить, что заведомо несправедливые речи о себе он воспринимал не только с юмором. И оставался собой. Быть просто академическим исследователем он не мог и не хотел. Публичные выступления и популярные статьи не были случайностями, как не был случайностью удививший многих поход Аверинцева „во власть”. Его гражданское служение продолжало то общественное бытие, без которого невозможно представить себе этого изощренного европейского интеллектуала, всегда ощущавшего себя русским интеллигентом”.
См. также: Ольга Седакова, “Он помогал не сдаваться „духу времени”” — “Новая газета”, 2004, № 13, 26 февраля <http://www.novayagazeta.ru>; “Сложность и простота не относятся как добро и зло, вот что говорит Аверинцев. Есть благо сложности и благо простоты. Сердце когда-то просит одного и когда-то — другого. Зло в другом: в дурном упрощении и в дурной запутанности. „Различай!” — одно из любимых слов Аверинцева. Этому он нас и учил. Не „реагируй”, а „различай”. Не бойся сложного, поскольку без него мы можем возвести напраслину и на мир, и на себя самих. Не бойся простоты, поскольку без нее жизнь обрывается”.
См. также: Наталья Трауберг, “Он умер, потому что повзрослел” — “Огонек”, 2004, № 9 <http://www.ogoniok.com>; “Я не знаю, как рассказать, что в семидесятые годы в Москве жили люди, дававшие христианские обеты написать или перевести книгу ради конца советской власти. Сегодня в это никто не поверит. Тем не менее это было так, и в больницу ко мне пришел однажды Аверинцев — рассказать о третьей книге трилогии Льюиса „Мерзейшая мощь”. Он пересказал мне этот толстенный роман так, что я взялась за перевод и к восемьдесят третьему году закончила, ибо дала обет во имя краха советской власти. Обет мой, видимо, был услышан, и наступило то, чего все мы так ждали. Мы вовсе не питали иллюзий, что это будет прекрасно. Мы надеялись лишь, что кончится гнет. <…> С восемьдесят шестого началась плата за распад империи и за все наши обеты”.
См. также — Святейший Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II направил соболезнование в связи с кончиной академика С. С. Аверинцева его вдове Н. П. Аверинцевой: “<…> В трудные годы нашей истории такие работы Сергея Сергеевича, как „Поэтика ранневизантийской литературы”, „Культура Византии IV — первой половины VII века”, „От берегов Босфора до берегов Евфрата”, помогали многим нашим соотечественникам найти дорогу к Церкви, а его поэтические переводы Ветхого Завета позволяли донести до современников смысл и красоту библейских текстов. Молюсь, да упокоит Господь душу раба Своего Сергия в селениях праведных. Вечная и блаженная ему память” (“Литературная газета”, 2004, № 9, 3 — 9 марта).
См. также: Рената Гальцева, “Высший дар” — “Литературная газета”, 2004, № 9, 3 — 9 марта <http://www.lgz.ru>; “Как-то в телефонном разговоре Аверинцев сказал: „Бывали времена упадка, безумия, но времен, когда было разрешено все, кроме гармонии, — таких времен не было”. Великий „сдвиг” всех смыслов, подобный тому, какой переживало человечество в описываемый Аверинцевым момент встречи античности и Средневековья, умозрения и откровения, переживаем мы сейчас, с той, однако, радикальной поправкой, что идет „сшибка” духовных ориентиров, уже не находящих между собой ничего общего, ибо там, где „нет никаких критериев” (тоже слова Аверинцева), нет места ни для откровения, ни для умозрения, а значит, и для смысловой непрерывности истории. Впечатление от встречи с новым веянием, либеральной идеологией ценностного релятивизма, сменившей тоталитарную идеологию коммунизма, запечатлено Аверинцевым в неувядающем афоризме: „У дьявола две руки””.
См. также: Сергей Иванов, “Ушел последний духовный авторитет России” — “Еженедельный Журнал”, 2004, № 109, 2 марта <http://www.ej.ru>; “Как ни старался Аверинцев казаться человеком девятнадцатого века, как ни объявлял себя „не от мира сего”, совсем высвободиться из смрадных объятий Совдепии было не под силу даже ему; так что представителя Серебряного века он напоминал лишь с одной своей стороны, а с другой, как ни странно это может кому-то показаться, — Веничку Ерофеева: тот же ужас перед миром и любопытство к миру; тот же своеобразный аристократизм в сочетании с непоказной демократичностью, та же нестадная вера рука об руку с застенчивым юмором; та же завороженность мировой культурой при глубоком осознании своей укорененности”.
См. также: Константин Крылов, “Памяти Сергея Аверинцева” — “Топос”, 2004, 2 марта <http://www.topos.ru>; “Я не имею ничего общего с ближним кругом друзей и поклонников Сергея Сергеевича Аверинцева. Я видел его несколько раз в жизни; читал какие-то его книги; не любил его. Тем не менее я считаю нужным воздать ему должное — именно в качестве постороннего. <…> Мой голос — это голос даже не из партера (где сидели и сидят люди почище), а с балкона. Но все-таки и мне не зазорно вспомнить его. Незлым тихим словом”.
См. также: Ирина Роднянская, “Открытое письмо Константину Крылову” — “Русский Журнал”, 2004, 10 марта <http://www.russ.ru/culture>; “Будучи другом покойного Сергея Сергеевича, я не без волнения читала Вашу некрологическую статью. Конечно же, взгляд постороннего имеет свою ценность „для истории”, возможно, большую, чем взгляд людей из ближнего окружения. Но позиция постороннего должна сопровождаться осведомленностью, согласитесь…”
См. также: Денис Иоффе, “Антропология эпитафий” — “Русский Журнал”, 2004, 12 марта <http://www.russ.ru/culture>; “<…> текст Крылова полон достоинств, главнейшим из которых может считаться, вероятно, некий „неавтоматизм исполнения”, своеобычный взгляд малотривиального размышления-на-заданную-тему. Во всех словах, которые Крылов избирает для описания роли и места покойного в отечественной „истории ментальностей”, в том принципе „рассказа”, который оказывается узаконен для данного ракурса некрологического письма, сквозит искренняя попытка понять . <…> Стоит сказать, что своего рода „идеальным некрологическим текстом” о С. С. явилось открытое письмо Ирины Роднянской, опубликованное в качестве sui generis отповеди Константину Крылову. Думается, что именно Роднянская оказывается наиболее (в первую голову — чисто биографически ) конгениальным автором, который может и должен расставить самые верные акценты, призванные присутственно ощущаться даже не столько в публичном разговоре, связанном с Аверинцевым, но скорее в самой внутридискурсивной мысли о нем”.
См. также: “Политически это был человек совершенно чуждый. „Имиджево” — закругленное воплощение Настоящего Русского Интеллигента (со всеми комическими коннотациями). Но для русского интеллектуализма 60 — 80-х годов он был огромной величиной, человеком исключительной культурной значимости, заслуживающим глубочайшей благодарности. <…> Именно он сделал Византию и христианскую древность-средневековье модными . И это очень важно с точки зрения социологии науки и интеллектуализма. Талантливые молодые люди всегда хотят заниматься чем-то самым интеллектуальным из интеллектуального и самым элитарно модным из элитарно модного. И вот в мое время и в более ранние годы все были абсолютно уверены в том, что Византия — это Самое Оно. Этой репутацией Второй Рим был обязан прежде всего „Поэтике ранневизантийской литературы”, книге, без сомнения, уникальной. <…> И ее автор заслуживает самых искренних и горячих слов благодарности. И прижизненной, и, теперь, посмертной. Пусть земля ему будет пухом”, — читаем в сетевом дневнике Егора Холмогорова от 23 февраля 2004 года <http://www.livejournal.com/users/holmogor>.