Новый Мир ( № 6 2006)
Шрифт:
Без тебя не прожить, тесно.
Любый, любой, поженись на мне,
Раз или два поженись на мне.
Книгу напишу о тебе,
Напишу о тебе книгу,
Приходи любой, подарю,
Подарю свадебною ковригой.
Любый, любой, поженись на мне,
Сколько хочешь раз поженись на мне.
Писательница Мальцева.
Резолюция синего чекиста Власова (курсив):
Писательница Мальцева, исходя из своего детства, постепенно становилась блудной женщиной, и она ей стала, чрезмерно блудной. О чём и написала своё единственное стихотворение. Неужели такие писатели нужны нам? Неужели же будем их терпеть?
Вспоминанья ряби воды
Так вот. Они сидели в какой-то забегаловке, весьма популярной по причине. Дёшево и ассортимент. Народу некуда, а всё идут, прут, можно даже. Стульев мало, меньше, чем людей. Но кое-как, нашли, сперва один, потом другой, спустя минут десяти около, кто-то вышел в урочный час. Столик найти было проще.
Водка, 50 грамм, лимон, наливочка у неё. Выдохнул, принял первые 25.
Сначала молчали, каждый думая за своё. Она: нет конверта, а надо маме письмо, и как там дед, и — выдохни, выдохни, выдохни — годовщина отцовой смерти, сердце. Он: думай, голова, думай, где взять, а, всё надоело, устал, на лыжах бы. И вот они, первые 25. И потекла. О чём-то. Что денег нет, и не предвидится, и что живите, как птицы, не заботясь; и так. Последнее тратят, а нет жалости, нет уныния. В их положении уже бестолку. Тратят последнее, именно. Предпоследнее было на книжку и пачку чая. Сидят последнее по кабакам, типа этого, в этом. Сидят, смотрят друг в друга, между этих, которовые здесь часто и много, то есть, есть деньги, в отличие. Смотрят, говорят, достают священные книги, между здесь прямо, на эти столы, зачитывают, затягиваются и выдыхают, потому что тут это свободно, но, конечно, только табак, да они и не пробовали. И за соседними тоже курят, и тоже в блюдечко, неприятно, но делать нечего, больше некуда, пепельниц — ни разу, смириться, как с другим смирились, возлюби ближнего, не суди. Обсужденью не подлежит, сомненью, если быть. Верят безотносительно и уже не сдерживают подтвердить. Потому и нет уныния. Денег нет, причина та же, против течения, как объяснить. Это нам объяснять, им ясно. Между них, этих двух, в кабаке остальные, они понимают, что иначе не жить, не носить кудри, не пить касторочки. Чёрная зарплата и белая зарплата, а также сделай это. Между них эти двое, которовые напротив друг друга, и трудно через себя, а жить, не революцию же, суета, близко время. Пока для них не вопрос, нет вопросов встать и уйти, и хлопнуть, и одна суета вокруг, они будто на полюсе в центре вертящегося циклона, их не штормит даже. Давай я ещё 25, потом покурю, и пойдём, а вокруг зима.
Но, что отрицать бесполезно, одиноки. Не принимает никто в их мнении. Два одиночества встретились уже давно и не в первый. Понимают друг друга, как никто, но держатся за свои одиночества, как за свободу, не меньше. И пусть хочется потрогать волосы или приобнять сбоку, за плечо, обоже, но. Поскольку. Уже видали. Уже не верят, и себе тоже, и в первую очередь. И никому не свернуть, не убедить их в том, чтобы поняли. Во-первых, мало с кем говорят вообще, а об этом — тем более. Во-вторых, кому какое. В-третьих, свобода, что с них взять, нет ничего, кроме, считается, что хоть это. У обоих в прошлом амуры, уже законченные, боль притихла, но ещё сидит, не всколыхни, чтобы можно как-то жить, а то на стены трудно карабкаться, как вспомнишь, лучше спокойно забыть и не думать, не вспоминать больше, тем более что у неё — выдохни-выдохни-выдохни. Впрочем, драма, действительно, уже глубоко, и даже с водкой и наливкой не вылезет, но может от взгляда, случайно. И тогда обоих замутить может, ровно как при вспоминании ряби воды. Даже не держи за руку, даже не прямо смотри в глаза, а смотри через других, поверх голов, вот так, разговаривай, говори только, ничего не надо думать, смотреть иначе, как так только. Два одиночества, говорите.
Писатель Луковицкий.
Резолюция синего чекиста Власова (курсив):
Писатель Луковицкий — горький пьяница. Описанную картину он наблюдал в питейной избе, разговор подслушал также. Все свои рассказики Луковицкий писал под влиянием алкоголя и впечатлений, полученных в питейном заведении. Прежде чем вышли на него, он успел написать их порядка двухсот, этот рассказ оставлен для примера, остальные уничтожены. Во время занятий писанием он не прикасался к жене, поскольку был слаб от чрезмерного пития. Жена приносила ему бумагу и ручку, раз у него всё равно ничего не получалось. Вздыхая, Луковицкий принимался за письмо, морщил лоб, вспоминая разговоры в доме чрезмерного поведения. Впоследствии эти рассказы нам пригодились. Хоть Луковицкий не помнил имён и фамилий, по описанию повадок его героев мы без труда находили их. Но как писатель он несостоятелен. Все его рассказы использовали только тему пьянства. Неужели такие писатели нужны нам, неужели же терпеть их будем?
(Убрать курсив.)
Воттакиекоробкиподвала
Будут обо мне легенды рассказывать, будут говорить про меня, что была задумчивой, ключом мимо скважины промахивалась, выпадывали из рук, да и зачем ключи, всё равно ходила лесами, ходила искать секретки, ночевала в разных домах городов разных. Один город нашла, потому что пошла на запах немытых тел, по скрипу зубов, оказалась в городке поселенцев, где мрак и зубовный стон на земле. Её, непонятно, то ли сильно любили, то ли не знали вовсе, она ходила и всем говорила, что лучше не будет, и только некоторовым шептала, что всё хорошо, и они видели в глазах достоверно радость. Она, говорить будут, не могла выносить красоту, могла, но весьма ограниченно, глаза слезились, горло комом мешало шарфу, не могла понять, Господи, откуда же столько радости? С ума сходила от этого, окончательно сходила с ума, болела, уходила из дома, бродила по городам, беги-беги-смотри-на-земле-всего-сколько, но искала секретки, думала, выведут к истине, возвращалась всё время обратно и в чужих городов грязь, и домой, домой, готовила ужин, беседы беседовала с сестрой, меняла платочки маме на лбу, отца корила, уходила вновь, искала в лесах лунные порошки, собирала пробы, носила на экспертизы. Её друзья без неё скучали и жгли в отместку леса, так, что пожар доходил до Москвы, и Москва всякий раз горела, страна просыпалась в дыму, а могла не проснуться и угореть. А она возвращалась обратно и говорила: давайте сажать леса, давайте сажать дубы, сегодня праздник древонасаждения, вставай, страна большой, вставай, на смертный драк, помогала малышу выкапывать лунку для саженца, потом целовала в лоб, спрашивала: “Ты же будешь во взрослости помнить сегодняшний (со)вместный день, не помнить, так хотя бы иногда вспоминать?” И город сажал леса, и город сажал дубы, и снова оказывался в лесу, а она уходила опять, приходила в соседний город, и там все садили деревья и тоже оказывались в лесу. И так не раз по стране прошлась. Она, скажут, неспокойна была, несколько лет в монастыре жила, она сначала была, как мы, потом выросла и стала мамой, часто говорила: цузаммен, говорила: бедойтен, говорила: айгентлищ, совсем как мы. Но потом всё забросила, всё веселье, купила карты и атласы, купила глобус с подсветкой над осиянным городом В, купила старинные книги и Жюля Верна (удивляемся ещё, как хватило денег на все эти радости, она нигде не работала весьма предолго, а радости дороговатеньки), изучала географические открытия, строила предположения, но из всей науки смогла одолеть только восемь градусов широты, и долготы немного. Друзья заходили, звали гулять, звали ехать, звали умирать от радости, а она подымала веки свои от глаз, а в глазах стояла зима, оттого, что нигде отыскать не может секретные ж. дороги. Она постепенно стала такой нелюдимой, что друзья уже не любили её, только собаки бежали за ней, поводили носом ей вслед, ни одна не залаяла. Она без устали, без устатку искала найти хоть одну дорогу, говорила, что через это счастье и вечная радость, дом радости, отчий дом, город В осиянный, через это дар знать (курсивом дар знать). И все, скажут, друзья отвернулись, перестали дружить и заходить в гости, любить перестали, не звонили, совещались про неё меж собой, что время меняет людей, и про то, что кто бы подумать мог. (Что касается последней легенды, то подтвердить её не представляется возможным, впрочем, если она рассказана в будущем времени, то всё может быть.)
Дажеиточтонедумаешь.
Одноклассники не будут верить, бить будут, крепкие кулаки, взвинченные нервы, постоянные им бойкоты, вечные изгои, куда ты лезешь, выдра, куда идёшь, внук пробегающей мимо, давай сюда, мы дадим тебе тумаков, тумаков-тумаков. Такими видятся автору внуки и внучки, вечно гонимые и вечно званые обратно, вечно ищущие и постоянно отвергающие то, что нашли, прохожие по дворам-колодцам, с восьмёркой переднего велоколеса, счастливые в своей жизни. И вот, поигрывая ключами и бормоча слова, они входят в свои дворы, в подъезды, ничего не подозревая, и получают под нос вопрос.
— Как ты сказала (сказал), собаки на неё не лаяли? — оплеуха.
— Да, не лаяли, она такие слова знала, что они только просили хлебушка, и всё, ничего больше, только хвостами виляли, провожали до дому, глядели вслед.
— Так она умела говорить по-собачьи? — удар.
— Нет, не умела, она такие слова знала, что не было преград, любую дверь открывала, любой замок поддавался, висячий, кодовый, с секретом, ржавый, сейфовый, просто говорила свои слова и поворачивала ключом.
— Так она знала адреса, пароли, явки? — удар — так она стучала? — саечка — так она вынюхивала? — удар локтем в грудь.
— Нет, нет, она не стучала, она бежала этого, хоть вербовали.
— Так она беглянка? — с двух сторон ладонями по ушам — она пробегала мимо беды? — в солнечное сплетение.
— Нет, она знала такие слова, кого угодно заговаривала, так, что беды проходили мимо, только пьяницы преследовали всегда, и то знала такие слова, что даже буйные алкоголики успокаивались и просили рассказать ещё хоть парочку слов.
— Так она, собака, молчала? — пинок коленом.
— Она молчала, потому что знала, дальше, если ещё хоть слово, дальше счастье и бесконечная красота, а они не могут знать счастье, они не вытерпят красоты, они не вынесут всего этого.
— Откуда ей могло быть известно, у неё был дар знать? — удары со всех сторон.
— Нет, у неё не было дара знать, он был у её сестры.
Дадада
Не сломаются, нет, моя бабка такая и была, нет, кикимора перенесла город, случилось что в лето 6882, когда, идоша ушкуйники рекою, пограбиша города, несколько городы, остановились на Балясковом поле. Здесь заготовили круглый лес, брёвна сложили вместе и легли спать до утра, чтобы назавтра построить и жить в городе В. Но ночью кикимора взяла круглый лес, уложенный аккуратно брёвнами, и унесла в другое место, ниже. Проснулись и видят, что нет ни круглого леса, ни аккуратных брёвен, ушли искать. И идоша, и пройдя порядком, нашли потерю меж двух оврагов, Засора и Раздерихинским, и стали дознать, кто то сделал? И увидаша на брёвнах кикимору, она смеялась и мигала глазом, а потом прыгнула и ушлёпала в западное болото. Но там она не живёт, она живёт в прудике, в озерце, там, за монастырём, нет, она живёт на корявой улице, на улице Кикиморской, где осенью и весной, а также дождливым летом идоша, вы рискуете увязнуть в глине или поломать ноги. Не зря улицу назвали Кикиморской, а потом назвали Водопроводной, в лесной стране много таких тёмных историй и таких кривых улочек, на них в шахматном порядке стоят бедные и богатые дома, халупы и особняки, только что новый, а рядом развалина прошлого века. По вечерам, если нет машины, лучше на улицу не выходи, темно, и гуляют разные, в том числе преступные организмы, с винтовками за плечом, с кобурой, с охотничьими патронами, па-пара-рам, погода злится, барабан был плох, барабанщик бог, от зари и до зари о любви мне говори, пока горит свеча, тут папа быстро с лежанки скатился, Маруся отравилась, а там гитары, а там цыгане, вдали виднелся белый дом, вокруг него цвели аллеи, а из раскрытого окна смотрела маленькая Мэри, на всю эту улицу. На эти гулянки, дома, пьянки и выгоны из дома, на приставание к девочкам в тёмных углах у монастыря, на гору бутылок из-под кагора за его забором, на детей бедных и богатых родителей, на блеск и нищету, смотря блестя глаза. Уши слышат похабщину и признанья в любви, несвязную пьяную речь, хруст ломающихся костей, губную гармонику и рост травы, прорастание желудей, вспоминание ряби воды, созревание яблоков. Всё слышит и видит потомка, потомица Кикиморы, с шрамом на лбу.
Кикимора родила Грязотку, Грязотка родила Чехарду, Чехарда родила Рениксу, Реникса родила Чепуху, Чепуха родила Чегоизволите, Чегоизволите родила Неугодноли, Неугодноли родила Неугодну, Неугодна родила Нуиладну, Нуиладна родила Софьюшку, свет династии, чуть святой не стала, Софьюшка умерла в девушках; Неугодна родила Сирину, Сирина родила Алконосту, Алконоста родила Есифату и Вздохию, из которовых у одной был дар знать, обе родили дочерей, Вздохия родила Засору, Засора родила Сухону, Сухона родила Двину, Двина родила Печору, Печора родила Рубежницу, Рубежница родила Великую, Великая родила Авдотью-ключницу, Авдотья родила Аглаю, Аглая родила Марфу-истопницу, Марфа родила Агнию, Агния родила автора этих строк и сестру автора, из которовых сестре дан дар знать, что дальше, спросим.