Новый Мир ( № 6 2007)
Шрифт:
Продолжать, Женя, житие русских провинциальных литераторов? А ведь это — всего лишь пермские примеры, я не привел екатеринбургских, иркутских, омских, кемеровских, новосибирских, владивостокских… Конечно, слушающие сейчас нас с тобой благополучные и „сведущие” люди могут заметить, что все эти истории — водочные, а может быть, и наркотические, „но разве от этого легче”, как говорил Высоцкий? <…> Всё! Счастье русского поэта быть опасным закончилось. И причиной тому — не только навязанное нам до возвратного рвотного рефлекса гражданское дурновкусие Евтушенко. На самом деле произошла страшная рокировка — в подавляющем большинстве подлинная, горняя литература заменена на рыночную. То есть, если на твою мельницу льют воду пиар-агентства и „черное
— Юра, но так было всегда — и при Советах тоже.
— С той лишь разницей, что теперь матрица идеологии заменена матрицей рынка. Словно из улья вынули раму с сотовым медом, полученным на луговых цветах, и заменили другой — на фекалиях. При этом говорится: „Вот это — цветочный и липовый мед!” <…>”
А. Х. Бенкендорф. Восстание 14 декабря 1825 года. Перевод с французского Оганеса Маринина. — “Звезда”, 2007, № 4 <http://magazines.russ.ru/zvezda>.
“Судьба неопубликованной части мемуаров на протяжении почти ста лет оставалась известной только ограниченному кругу лиц.
Текст воспоминаний графа был обнаружен в его служебном кабинете после смерти, последовавшей 11 сентября 1844 г., а уже 1 октября 1844 г. они представлены императору Николаю I. С тех пор их основными читателями были лица, принадлежащие к Дому Романовых, или очень ограниченный круг лиц из числа приближенных” (из редакционного вступления).
“<…> Император уже подал нам пример деятельного поведения и преданности общественному благу. Он лично предварительно виделся и допрашивал всех заговорщиков, которые были захвачены в Петербурге с оружием в руках, и тех, кого впоследствии привозили из других губерний и полков. Ни один из тех, на кого указали показания заговорщиков, не ускользнул от бдительности властей. Все они были арестованы и препровождены на наш суд. Главарями заговора, находившимися в Петербурге, были литератор и сотрудник Российско-американской компании Рылеев и князь Трубецкой. Последний, несмотря на данное ему звание „диктатора”, в минуту опасности спрятался и бросился к ногам Императора, моля о спасении своей жизни, что было ему обещано. Другой, Рылеев, несмотря на то, что был душой бунта и предлагал проекты, которые должны были стать его следствием, также предпочел осторожно дождаться развития событий, не выходя из своей комнаты до тех пор, пока полиция не заставила его это сделать, с тем чтобы он предстал перед своими судьями. Это ему принадлежала мысль поднять руку на всю императорскую семью. Я видел его через несколько дней плачущим от умиления, а возможно, от сожаления, когда он узнал, что Император, получив известие о том, что жена и дети Рылеева сильно нуждаются, послал им три тысячи рублей и взял на себя заботы о детях того, кто вынес смертный приговор ему и всей империи. Были изданы самые суровые и подробные приказы с целью обеспечить жизнь и здоровье арестованных. Внимательно следили за тем, чтобы небольшое количество людей, задержанных по ошибке или в силу малой их вины, были отпущены скорейшим образом и без враждебности. Доверие и полное понимание вызвали у всех эти заботы со стороны правительства и полная гласность о своих действиях. Все сердца раскрылись новому Государю. Он спас империю в тот момент, когда только начал царствовать, и он польстил самолюбию общества этим своеобразным отчетом о своих действиях <…>”.
Казнь пятерых описана весьма лаконично, ею и заканчиваются мемуары графа:
“<…> Затем под виселицей появились несчастные полковники Пестель и Муравьев, подпоручик Бестужев-Рюмин, литератор Рылеев и убийца графа Милорадовича Каховский. На головы им надели белые колпаки, и смертельная петля обвила их шеи. По данному сигналу из-под их ног была убрана доска, и они повисли. К несчастью, веревки троих приговоренных порвались, и они упали на землю. Их подняли и казнили вторично. Вскоре после этого их тела сняли, чтобы представить публике это печальное зрелище. Остальные были успешно доставлены в Сибирь и в другие места, предназначенные для их содержания.
Через несколько дней после этого грустного и заключительного эпизода преступного заговора Император и Императрица вернулись из Царского Села, для того чтобы присутствовать на церковной службе во искупление грехов бунта, опозорившего мостовую перед Сенатом, и в память о тех жертвах, которые в день 14 декабря были принесены преданности и чести. Двор, высокопоставленные лица и вооруженные войска заполнили площадь, украшенную статуей Петра Великого. Его внучатый племянник, наследник могущества, созданного его созидательным гением, коленопреклоненно поблагодарил Всевышнего и молился за души графа Милорадовича и всех тех, кто погиб с честью”.
Ованес Григорян. Из книги “Равноденствие”. Перевод с армянского Альберта Налбандяна. — “Дружба народов”, 2007, № 4 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.
Я на свет появился ранним утром,
бедным гюмрийским утром.
Сестренка, родившаяся вместе со мной,
умерла через три часа,
когда августовское солнце было уже высоко
и безучастно смотрело
на нашу растерянную семью,
которая то смеялась, то плакала горько.
Сейчас в нашем доме
никто ее не вспоминает —
сестренку мою, которую всего-то
и видели три часа
в то голодное послевоенное утро…
И только я не могу ее позабыть
и порой по утрам просыпаюсь с щемящим сердцем
и мокрыми глазами,
лежу в темноте,
вспоминая те девять месяцев — день за днем, —
когда мы были рядышком, вместе
в лучшую пору нашей жизни…
Андрей Грицман. Две лодки. Стихи. — “Октябрь”, 2007, № 3.
Усредненный согласно утруске,
иссушенный согласно усушке —
вот надел. Он, наверное, так же
плох, хорош ли, ни хуже, ни лучше.
Для тебя, невозможный, понятно,
говорю: не спеши в свою клетку.
Не грусти по тому, что там станет.
Будешь ты, как и я, с расставаньем
расставаться то утром, то ночью.
Серы кошки любви на рассвете.
Далеко плачут взрослые дети.
Тих и чист одиночества вечер.
Наталья Громова. Клевета как улика. — “Вопросы литературы”, 2007, № 1 <http://magazines.russ.ru/voplit>.
“Даже такие непревзойденные гении, как Пушкин и Ахматова, боялись клеветы.
Пушкин посвятил этому не одно стихотворение и всю жизнь бился с главным созидателем наветов — Булгариным. Ахматова, с ее „…и вечно клевета сопутствовала мне”, когда читала доходящие из-за кордона мемуары, где были рассказы о ней, задыхалась от приступов гнева.