Новый Мир ( № 6 2007)
Шрифт:
В эту секунду, едва отозвалось, картина перестала быть для меня вымышленной историей индейцев, будь то майя, ацтеки или любые другие. “Индейцы” стали метафорическими, “индейцы” превратились в “голого человека на голой земле”, в человека вообще. Фильм же превратился в своеобразную мистерию, в ритуал.
В ритуал ведь включаешься всем телом, всем существом. Гибсон и его товарищи замечательно работают именно на это, на то, чтобы зритель опознал базовую проблему человеческого существования в качестве своей, неотчуждаемой. Категории “интересно — неинтересно” должны преодолеваться. Они подлежат замене на категории “участвую — не участвую”.
Несостоявшаяся гибель Лапы Ягуара на демоническом алтаре, занимающая
Лапа Ягуара спасся сам и спас своих близких именно потому, что не боялся . Не боялся настолько, что умудрялся даже своим злобным преследователям указывать пути к невозможному, заныривая в пучину водопада, преодолевая бегом непроходимые дебри! Не боялся он потому, что был чист . Финальную сцену с подплывающими конкистадорами последовательно мысливший, честно соинтонировавший фильму зритель считывает как сцену внефабульную, как знак: испанские шлюпки предъявляют Лапе Ягуара и его семье не только лишь священника из плоти и крови с Распятием в руке, но — свидетельство о Том, благодаря жертве Которого молодой человек и был искуплен.
Иначе говоря, финал картины — это, как и все прочее здесь, не жанр “исторический блокбастер”, но другое .
Мне хочется в очередной раз объяснить интеллигентным зрителям, воспитанным на психологической прозе, которые рискуют поморщиться и рискуют возроптать. Мистерия, ритуал, балет — вот структурные аналоги “Апокалипсиса”. Не роман.
Добрые охотники меняют добытую ими лесную дичь на рыбу, пойманную добрыми же, кроткими же рыболовами. Напротив, работорговцы меняют захваченных в плен людей на деньги, на товары и на почести.
Или. Злобные преследователи уподобляются зверям. Сначала на них нападают другие звери, потом преследователи сами попадают в расставленные на дичь капканы. И так далее. Все — содержательно, каждая мелочь. Сравнения, сопоставления, удвоения…
Вброшу без лишних объяснений еще парочку рифм.
Э. Ганслик, знаменитый австрийский театральный критик XIX столетия, перечислив многочисленные сценические чудеса и технологические новшества, имевшие место в байрейтских постановках Вагнера, написал: “Является ли высшей целью драматического композитора — сочинять музыку для сопровождения действия волшебных театральных машин?” И далее: “Материальные эффекты находятся в резком противоречии с чистым идеализмом, который Вагнер приписывает своим произведениям”.
Таким вот косвенным образом я ставлю вопрос о том, как соотносится серьезность темы (а в терминах Ганслика — “идеализм”), которую католик Мел Гибсон “приписывает своим произведениям”, включая “Апокалипсис”, с технологическими роскошествами, с натуралистическими эффектами, иначе говоря, с навязчивой механикой “волшебных голливудских машин”?
Но прежде, в завершение разговора о “драматургии”, хочу привести весьма симптоматичную историю из дневника композитора Сергея Танеева. Будет к месту.
1895 год, 9 августа, прекрасное общество. Танеев, отнюдь не принадлежавший к числу безоговорочных вагнерианцев, на свой страх и риск играет две аранжировки из “Валькирии” Вагнера. Дальше — вот: “Многим они чрезвычайно понравились, Лев же Никол<аевич> воскликнул: „Какая гадость!” — и начал отрицать Вагнера, говоря, что у него поразительная бедность мысли <…> что у Вагнера все время ясно, что все это бессодержательно. <…> Потом Л. Н. стал нападать на вагнеровские сюжеты, говоря, что ему, человеку XIX века и христианину, нет надобности знать, что делали скандинавские боги, что он удивлялся Н. Н. Страхову, когда тот ему рассказывал сюжет „Нибелунгов” и восхищался этими детскими сказками. Н. Н., стоявший против него, медленно и с усилием произносил: „Сюжет удивительный””.
По-моему, хорошо! Стоит ли уточнять, что Лев Толстой гениален, Вагнер, вероятнее всего, гениален тоже и что не о них же речь.
Кстати, самым наилучшим образом — согласитесь! — проявил себя в этом салонном сюжете пресловутый Н. Н., то бишь Страхов. “Произносил медленно и с усилием”, как на дыбе. Перед лицом критически настроенного гения — не спасовал.
Страхов теперь мой кумир. (Кстати, кто это?)
Действие третье, заключительное. Речь пойдет о вещах кинематографических, о специфике. Повторюсь, блестящая мотивная разработка, выше всяческих похвал! Каждая деталь обыгрывается по нескольку раз, включается в различные семантические цепочки.
Ну, например. Негодяи повязали наших героев. У Лапы Ягуара есть брат, любящая жена которого никак не может забеременеть. Этот брат видел, как злодеи пытались жену изнасиловать, и он теперь в ужасе. Где она, что она?? Парня утешают: “Ее душа будет ждать тебя в тени дерева сейбы!” Насколько мне известно, это такие громадные американские деревья, которые за много сотен лет вырастают до поднебесья. Так вот, когда пленников гонят мимо древесно-стружечного индейского комбината, на несчастных падает громадный ствол, спиленный лесозаготовителями. Аттракцион? Не поспоришь. Там одновременно отрабатывается несколько важных моментов, ненавязчиво вбрасывается информация об устройстве поганой империи. Однако памятливый зритель, конечно, вспоминает еще и вышеприведенную реплику. Получается следующее: дерево сейба теперь срублено, базовые ценности плененных охотников больше не имеют смысла и надеяться, следовательно, не на что…
Мне думается, это хорошо, это грамотно, сильно. Так обессмысливается, изживается старое. Так — на наших глазах — готовится территория для нового. До этого нового в конце концов дотянется Лапа Ягуара.
Вот что по-настоящему потрясает: все и всегда в образе . Толпа — в образе. Статист на среднем и даже на дальнем плане — в образе. Про главных героев вообще не говорю: поразительная концентрация, удивительная собранность! У нас привыкли все списывать на бюджет и на компьютерную графику. Списывать не надо. Есть вещи, которые способны делать только люди. Есть задачи, которые решаются исключительно-единственно одухотворенными людьми. А не техникой.
И все-таки от техники никуда не денешься. Как быть с тем обстоятельством, что история — жестокая, что фотографическая картинка — натуралистическая, что авторы, в сущности, продают нам важное и что придают товарный вид — предельно значимому .
Внимательный зритель не может этим вопросом не задаваться. Для вдумчивого честного человека это — главная проблема картины.
На самом деле проблемы нет как нет. Технологический порыв западной цивилизации имеет-таки этическое обоснование. Чтобы не рассуждать долго и самопально, я решил привести одну весьма красноречивую цитату из А. Ф. Лосева: “Если вы сидите в театре и смотрите Шиллера или хотя бы Островского, знайте, что это возможно для вас только потому, что прошло время абсолютно-личностной объективности, с точки зрения которой театр, искусство автономной чувственности, был бесовским игрищем и что актеры получили право продуцировать свое искусство в силу того, что кто-то готовился проливать свою кровь за буржуазные идеалы и потом фактически проливал”.
Не скажу, что вполне вышеприведенные формулы понимаю. Это, однако, нисколько меня не смущает. Для моих локальных сегодняшних целей достаточно и того, что на поверхности. Кто-то остроумно и небезосновательно заметил, что изобретение линз фотоаппарата вкупе с кинопроекцией есть не что иное, как идеологический заказ буржуазного общества, как один из значимых социокультурных проектов капиталистической эпохи. Фотографический слепок с реальности “достоверен”. Кинематографический образ словно бы не нуждается в проверке: “все сразу и по-честному”. Все — перед глазами. “Содержательная динамика”.