Новый Мир ( № 6 2010)

Вагон сильно мотало, я придерживался за трубу стоп-крана, а отец стоял спокойно, как на сцене.

— Ты же говорил вроде бы, что твоего следователя звали Бриллиант?

— Я не хотел называть его имя, думал, вдруг дойдет до его детей, внуков… Я же был скромный, снисходительный… А теперь я тебя прошу: найди его потомков и сотри память о нем. Расскажи им какую-нибудь ложь — лучше даже хвалебную. Ей легче поверят, люди хотят иметь красивую родословную. Расскажи им, что он был очень добрый, справедливый, отпускал на свободу невинных, — что за это и был расстрелян в ежовском потоке. Они поверят, и он исчезнет.

— Хорошо, я постараюсь… А тебе это поможет?

— Нет, конечно. Но месть сладостна сама по себе.

Нет, такого отец сказать не мог! Но это был явно он — его лицо, залитое адским отблеском заката, его очки, пылавшие тем же закатным пламенем, словно две маленькие топки…

— Но ты же всегда говорил, что всем все простил, что ни на кого не держишь зла?..

— А что мне еще оставалось? Ты же сам объяснял, в чем суть христианства: ляг, прежде чем повалят, полюби, прежде чем изнасилуют… Как еще избавиться от мук неутоленной жажды мести?..

— Я понял, я сделаю что смогу. Но… Ведь твой Волчек и сам был букашкой — мстить, так букашке побольше? Товарищу Сталину, я хочу сказать.

Отец лишь устало вздохнул — я его явно раздражал своей наивностью.

— Сталину отомстить невозможно. Память о нем стереть нельзя. Он не притворялся скромным, что считал нужным, то и делал. Конечно, как всякое чудовище, его будут стараться приукрасить — кому хочется жить в мире, где торжествуют чудовища! Но его дела станут говорить за себя сами. Поэтому Сталин бессмертен.

— Но тогда и Герострат бессмертен?

— И Герострат бессмертен.

— Понятно… А там, в аду, что — раскаяние совсем ничего не стоит?

— Стоит только бескорыстное раскаяние. Мне давали шанс одуматься, по доброй воле пережить ад на земле, но так, чтобы я этого не знал. Не знал, что это испытание. Я пришел в себя на той же постели, откуда отлетел, рядом стояли вы все — очень радостные, веселые. Сказали мне, что кризис миновал, диагноз не подтвердился, что я могу вставать… И я действительно почувствовал, что совершенно здоров. И пошла наша обычная жизнь.

— И я там тоже был?

— Ну да, такой же, как сейчас, только помоложе. И не такой ошалелый.

— Тут ошалеешь… Прости, еще один вопрос: а маму ты там видишь?

— Нет. Простодушных держат отдельно, тех, кто не притворялся, не изменял своему предназначению, даже самому маленькому. Что с ними там делают, не знаю. Так вот, жизнь шла, по телевизору, в газетах снова начали развенчивать Сталина, говорить о восстановлении исторической памяти, и однажды ко мне пришли два очень приятных молодых человека из государственного архива. Они долго говорили, насколько ценен опыт таких людей, как я, что у них создан специальный фонд лагерных воспоминаний… Мода-де на лагерную тему пройдет, публика насытится самыми громкими именами, а потом и слышать не захочет. Народной памяти страдания без подвига не нужны. Быть раздавленным — это в России не заслуга. Тебя за троцкизм посадили без вины, а меня за кражу посадили без вины — но я же об этом не кричу! Словом, публика уши заткнет, а фонд останется. Это будет источник и для историков, и для писателей. Пишите, мы это сохраним, убеждали они, и я наконец решился — вернее, так и не решился рассказать, в чем заключалась наша трагедия. А трагедия заключалась в том, что у нас отняли шанс на бессмертие. Но мне было так страшно признать свой жизненный крах, что я постоянно старался показать: я остался несломленным, остался бодрым и счастливым. Хотя это и была сломленность — согласие довольствоваться малым. Согласие быть счастливым в качестве скромной букашки. Я снова хорохорился, мама перепечатывала, ты читал и восторгался — я так и не посмел взглянуть правде в глаза. И упустил свой последний шанс. Я снова предпочел утешение правде, предпочел примириться с жизнью, вместо того чтобы восстать против смерти. Почитай, это поучительно.

Нет, отец не мог говорить такими чеканными фразами! Но отца уже и не было. Пожилой железнодорожник в устаревшем мундире извлек из своей кирзовой полевой сумки превосходящую ее размерами толстую канцелярскую папку и протянул мне. Папка была потрепанная и увесистая, точь-в-точь такая же, как папин эпохальный труд, в котором он неопровержимо доказал, что в мороз евреям холодно, а в жару жарко. Наставительно погрозив мне пальцем: “В следующий раз обязательно оштрафую!” — контролер без следа растворился в вокзальной сутолоке.

Но папка осталась, сомневаться в этом было невозможно. Когда-то белая, теперь она пожелтела; уголки расслаивались, как у всех отцовских папок. Я отошел к прилавочку неработающей кассы и развязал тесемки. Довольно пухлая отцовская исповедь была вложена в газету — явно постсоветскую, сплошь покрытую объявлениями. Зато бумага была типично отцовская — пожелтевшая, мохрящаяся. И напечатано было по-отцовски — через один интервал. И экземпляр был явно не первый, первый, видимо, достался этому самому потустороннему фонду.

Я уже думал о потустороннем как о предмете самом обычном. “Может быть, я просто сошел с ума”, — промелькнула равнодушная мысль, но я не придал ей никакого значения. Сошел так сошел. Лишь бы бред не оказался страшнее реальности.

Но он оказался страшнее: в прихожей меня встретил поднявшийся из могилы мертвец в синем саване с лицом из серой растрескавшейся земли. И я на кухне долго приводил дыхание в порядок, покуда моя молодящаяся супруга смывала омолаживающее средство — бодягу . Она борется одновременно со старостью и полнотой, собственными руками портит свой облик пышной русской бабы, именно благодаря пышности никак не тянущей на ее реальные “за пятьдесят”.

Ужин меня ожидал исключительно здоровый: витаминный салат из одуванчиков, обезжиренное мясо, экологически девственный проросший рис и стопка безалкогольной водки. Я постарался изобразить хороший аппетит, чтобы поскорее получить возможность изобразить крепкий сон — чтоб супруга уже не стучалась в мою нору сама и не звала меня к телефону. Я изо всех сил старался продемонстрировать в здоровом теле здоровый дух, но любящее женское сердце обмануть не удалось.

— Что случилось, ты какой-то бледный?

Ее голос прозвучал с такой неподдельной тревогой, что мужество мое как кислотой смыло.

— Да ничего особенного — просто жизнь прошла впустую.

— Ну что ты такое говоришь! У тебя обычная нехватка калия. Завтра же начнешь есть размоченную курагу!

— Понятно. И ко мне сразу вернется молодость.

— А что ты думаешь — депрессия бывает от неправильного питания.

Признать, что у меня есть еще и душа, тоскующая по упущенной высокой судьбе, ее не заставит даже мой труп, раскачивающийся на люстре… Но ведь и я точно так же не позволял себе расслышать тоску отца по отнятой судьбе, я точно так же старался внушить ему: у тебя все хорошо, ты сыт, одет, уважаем, любим… Вот и лопаю: я тоже сыт, одет, уважаем, любим. И когда я в свете настольной лампы, устрашающе ярком, словно лагерный прожектор, входил в блеклый, стиснутый отцовский мир, я непрестанно твердил себе: не верь, не верь, все было в тысячу раз ужаснее…