Новый Мир ( № 6 2010)

<…>

Как память-гостья по реке опальной,

Явилась смерть с подарком ледяным.

Он вспомнил все. Она вошла, как пальма,

Когда Господь прислал ее за ним.

Сейчас Миронов пишет совсем иначе. Все «красивое», «музыкальное» осталось в прошлом. Мандельштам писал в «Четвертой прозе», что теперь ему в поэзии любо только «дикое мясо, сумасшедший нарост». Он-то обострял или лукавил, а Миронов в самом деле оставил от своей поэтики только это «дикое мясо», обрамленное информационными шумами, потоком сознания. Поэт не пытается сделать из этого хаоса «хорошие стихи» в обычном смысле слова. Это не значит, что среди стихов последних лет нет очень хороших и очень хорошо сделанных , как, например, «Изуверясь, извратясь…» или «Капнул дождь, как старческое семя….». Но они написались как бы случайно, сами по себе. В своей бескомпромиссности поэт ничего из написанного не хочет «закруглить», ничему не хочет придать благополучную формальную структуру — как бы в издевку заканчивая стихотворение не ожидаемой «остротой», а бессмысленным напевом:

Это город Петроград,

Исторический окурок?

Или город Петербург,

Город урок или турок?

Может, город Ленинград,

Где родился я, придурок,

Там, где мама умерла,

Мой сурок всегда со мной.

Мой сурок еще со мной.

Но зато воплощенный в слове момент осознания бытия прорывается с такой последней точностью и ясностью, какая в ином случае, может быть, была бы невозможна. А ведь поэзия — это в конечном итоге именно такое осознание:

Все продано, все проклято.

С берестяной таблички

Какую руну нам прочесть.

Скворцы и живчики,

Синильные синички,

Опомнитесь!

Бог есть.

И л ь я К у ч е р о в. Стихотворения. М., «Гулливер», «Центр современной литературы», 2009, 68 стр. («Поэтическая серия „Русского Гулливера”».)

В сорокапятилетнем возрасте Кучеров выпускает вторую книгу: первая, увидевшая свет одиннадцать лет назад, прошла почти не замеченной. В сущности, это был выбор самого поэта: ученый-ботаник по основной профессии, он всегда сторонился публичности и избегал участия в литературной жизни. Тем не менее в ряду поэтов своего поколения он занимает далеко не последнее место.

Кучеров работает в основном в традиции постмандельштамовской «химии слов» (по Эйхенбауму), которая была одной из основных для поколения 80-х. Мандельштам в его случае соединяется с гумилевско-киплинговской балладной традицией. Но балладные структуры у Кучерова рождаются, пожалуй, уже по ту сторону химического, точнее, алхимического процесса. Так же как (псевдо)мифологические конструкции, которые являются не движущей силой, а скорее результатом реакции.

Своеобразие Кучерова — в том удивительном наборе интеллектуальных артефактов, которые поступают в алхимический котел. В сущности, это все то, что составляет внутренний мир современного интеллигента, без всякого разбора: от Розанова до Урсулы Ле Гуин; от «Одиссеи» до «Белого солнца пустыни»; от Тынянова до Гребенщикова; от Даниила Андреева до романов про Анжелику… Все это воспринимается всерьез, без малейшей иронии, все является источником разнородного напряжения. И тут же — мир природы, которую автор, посвятивший жизнь изучению северороссийских лесов и тундр (от Карелии до Чукотки), знает в таких подробностях, какие непрофессионалу недоступны, и которая от того не становится менее загадочной и губительной. Роль автора — страдательная, он — реципиент этих спорящих энергий, но лишь он, внутри себя, может сплавить их в причудливое целое (в лучших стихах это ему вполне удается). Сходство внутренней «технологии» предопределяет в некоторых кучеровских вещах последнего десятилетия близость к интонации и мотивам раннего Миронова (но это не прямое влияние):

Он был моим братом и пил мое семя,

Пока я не стал за себя отвечать,

Но если настанет служебное время,

Нам вместе вращать рукоятку меча.

Зеленым налетом покроется лето,

Герой Перемышля выходит в дозор.

Пусти нас, Афина! С нас хватит полета

В овраг, где ракиты да вечный позор…

Однако своеобразное сюрреалистическое остроумие («…не отрекись, когда медведь-еврей от нас потребует одной и той же крови»), не разрушающее серьезность внутренней задачи, связывает его с несколько иной традицией петербургской поэзии — так же как поэтизация детских воспоминаний, одновременно идиллических и трагических в своей основе:

Поднимемся в этот воздух. Где там Икар?

Ему, пустобреху, смешно за нами поспеть,

Лишь белое солнце в обводах цветных лекал

Лижет соль, без которой (с которой) смерть.

А тигра в ответ: нам нельзя перейти черту,

За которой свет становится тьмой.

Все критяне лжецы, лишь я один начеку,

Я не солгу и тебя не верну домой...

А л е к с е й П о р в и н. Темнота бела. М., «Арго-Риск», «Книжное обозрение», 2009, 64 стр. («Поколение», выпуск двадцать восьмой.)

Среди нынешних молодых поэтов 28-летний Порвин резко выделяется органичностью и интенсивностью живой, немеханической связи с поэзией прошлого, русской и европейской. Его стих естественно «помнит» Тютчева и Рильке, Тарковского и Вагинова, Пастернака и Малларме. Но это не легкая память эпигона. Пор­вин очень быстро, за несколько лет, смог вычленить из внутри- и околокультурных шумов генетический код собственного голоса. Он существует как самобытный поэт, а потому связан не только с прошлым, но и с будущим.

Косвенность описаний предельно условных и абстрактных фрагментов реальности, активизация боковых и тайных возможностей языка — путь, позволяющий вывести некие изначальные формулы мира:

Кто ни зажимал тебя, свирель, пытая

полостью твоей Господний мягкий слух,

обволакивая, словно вещь простая

вещь несложную в закон схожденья двух?..

Теперь этим формулам предстоит наполниться вещной плотью и музыкальным гулом. Процесс этого наполнения волнующ и интересен, хотя неравномерен и в разной степени удачен. Постепенно из чистого бытия «вещей в себе» вычленяются странные олицетворенные существа-образы-знаки: Душа, Война, Болезнь, Победа, вступающие в новые запутанные взаимоотношения друг с другом и с еще не обретшими лиц стихиями. Есть, впрочем, и более развернутые и «реалистичные» картины: скажем, уходящие солдаты и девочка с яблоками в подоле; но они похожи на тонкие цитаты (мне кажется, откуда пришла именно эта девочка, я даже догадался — может, и неверно). Или вот такой тихий, с широким выдохом, пейзаж: