Новый Мир ( № 6 2011)

Истоки интереса к алхимии, ярко выраженного в последней книге Полякова, следует искать в Серебряном веке с его напряженным вниманием к оккультизму и мистицизму. Так, откровенно гностический девиз (гностики считали мир и тело тюрьмой для духа) слышен в строках: «Я верю в Бога, / потому / считаю время за тюрьму», перекликающихся с цветаевскими «Жив, а не умер / Демон во мне! / В теле — как в трюме, / В себе — как в тюрьме».

Исследовательница творчества Введенского Ирина Анастасиевич, затрагивая тему птиц в творчестве поэта, пишет: «Алхимики использовали традиционные для мифологии образы птиц в качестве символов для описания алхимического преобразования, поскольку птицы представляют собой переход от физического (земля) к метафизическому (небо)» [9] — и приводит в качестве примера в том числе и следующие строки: «но кто ты ласточка небес, ты зверь или ты лес» и «летевшую синицу / глухую как кровать / на небе как ресницу/ пришлось нам оборвать» [10] .

И так же, как для Ирины Анастасиевич мир Введенского полон алхимических птиц-символов, мы видим это в стихах Андрея Полякова. В книге «Китайский десант» поэтом предпринята попытка привнести даосскую алхимию в поле русского языка и скрестить ее с алхимией европейской.

Прежде всего, выбор времени — осень, что сопоставимо с Элевсинскими мистериями, проводившимися каждый год в середине сентября, главным действующим лицом которых была Персефона: «...я, незримо качаясь на желтых и черных [11] иного / эфира волнах, подержу в голове Персефонку [12] <…> пускай я крещеный, но все-таки часто мне хочется / осенью верить каким-то богиням красиво-ночным...» В другом стихотворении, вероятно, имеется в виду Деметра, другая богиня Элевсина, в чью иконографию входил сноп колосьев. Согласно мифу, богиня плодородия Деметра в знак траура по ушедшей в мир Аида Персефоне сделала так, что земля перестала плодоносить. В этом смысле название книги может быть переосмыслено как «Китайский ад», от первого значения английского слова «descent» — спуск, падение. Здесь уместно вспомнить и не произносимую автором, но легко вычитываемую аллитерацию «татары — Тартар».

Возвращение Персефоны к матери знаменуется расцветом жизни и связывается с весной, в царстве Аида она проводит только зимние месяцы. И Поляков, переосмысляя миф, пишет: «Что ли уснем и наполним изнанкою глаз / ласточек, лежа скользящих в чернеющем танце <…> Колос богини не колет в холодную грудь…»

А вот и ипостаси богини, соответствующие трем основным стадиям Великого Делания:

Богини левая рука

бела,

как в мае

облака,

а правая

рука —

червонная

рука,

а третия рука —

невидима пока…

Евгений Торчинов, известный исследователь даосской алхимии, пишет о том, что «в 15-й день 8-го месяца по лунному календарю происходит традиционный китайский праздник „чжун цю” — середина осени». Этот праздник, приходящийся на полнолуние, связан с луной, о чем и говорится в стихе китайского алхимика: «В пятнадцатый день восьмой луны жаба [13] вверху сияет. Это поистине время расцвета и полноты семени металла. Когда возникает одна линия ян, вновь к жизни придет „возвращение”. Тогда не медли и не тяни: время огня наступило». То есть предчувствие осени у Полякова — это время китайского праздника полнолуния и одновременно — Элевсинских мистерий.

Практически в каждом стихотворении этого сборника Поляков упоминает желтый или золотой цвета, связывая их с Китаем. Например:

но умных ласточек небесная Москва

китайским золотом вернет мои слова.

Там же, где нет желтого и золотого, а таких стихов меньшинство, присутствуют либо черный, либо белый, либо красный цвета, причем упоминаются и вороны — птицы, связанные с Nigredo, что отмечала еще Анастасиевич в случае с Введенским. Осень, с ее мертвыми желтыми листьями, становящимися словами, является ни больше и ни меньше, чем апологией алхимической стадии Citrinitas, перехода от созерцания к стихосложению:

Желтоватая бледность

листвы

прошумит по углам

букварями!

Превращая годовой цикл смены сезонов в аллегорию алхимического процесса, поэт придает новый смысл Nigredo (весне), Rubedo (лету), Citrinitas (осени) и Albedo (зиме).

Китай здесь сродняется с градом Китежем, а также с тем золотым городом, который расположен над небом голубым, как в оригинальном тексте Анри Волоконского «Рай», из которого Борис Гребенщиков сделал песню «Под небом голубым…».Недаром в эпиграфе к сборнику поэт говорит: «…в листьях осенних Иерусалим!» Книга Полякова насквозь пронизана золотом и лазурью — цветами небесного Иерусалима, любимым цветом русских икон. И даже мелкие китайские (или райские) яблочки играют в тексте вторым своим неназванным названием.

На каком языке засыпая,

я не вижу с востока друзей

<...>

Что мне слов золотое незнанье?

Лучше осени дальний Китай,

круглых яблок,

любви урожай!

Но не только коннотации, связанные с Раем, далеким как Китай, мы видим в этом стихотворении, но и отсылку к Афродите, греческой богине любви, которой были посвящены яблоки, ласточки и липы.

Кстати, соединение круглых яблок и дальнего Китая уже было предпринято по-русски в последнем альбоме рок-группы «Наутилус Помпилиус» « Яблокитай ». Причем, по признанию музыкантов, оно восходит к кальке слова «апельсин» с немецкого, Apfelsine. Золотоносность Китая достигает у Полякова апогея в слове «Златокитай», откровенно отсылающем к «Яблокитаю».

Таким образом и синева и синица у Полякова связываются с Китаем через непроизносимое созвучие. Причем Китай предстает аналогом Рая, где вместо Евы (от евр. «жизнь») царствует Зоя («жизнь» по-древнегречески). «Зоя пришла и жила» — аллюзия на текст Введенского:

Входит З о я. Она раздевается, значит, хочет мыться. Д в а к у п ц а плавают и бродят по бассейну.

ЗОЯ. Купцы, вы мужчины?

ДВА КУПЦА. Мы мужчины. Мы купаемся.

ЗОЯ. Купцы, где мы находимся? Во что мы играем?

ДВА КУПЦА. Мы находимся в бане. Мы моемся.

ЗОЯ. Купцы, я буду плавать и мыться. Я буду играть на флейте.

ДВА КУПЦА. Плавай. Мойся. Играй.

ЗОЯ. Может быть, это ад [14] .

Топографическая амбивалентность этой бани, куда заходит Ева-Жизнь-Зоя, не позволяет с точностью сказать, что это — ад или рай. Хотя финал предпоследней строчки («играй») указывает на последнее. Но обратим внимание на то, что Зоя делает — плавает и играет. Совсем как у Полякова («плыви в листве, / летающая птица») и повторяющаяся рифма «летай — Китай», где императив от глагола «лететь» превращается в мертвое течение реки Леты. Причем время года, выбранное для книги, — золотая осень, пора листопада, наступающая после лета. С Китаем поэт рифмует чтение, создавая два персонажа: девочку-дуру и мальчика-читая .

Но вернемся к Зое. С астрологической точки зрения это имя связано с планетой Венерой, названной так в честь римской богини любви, соответствующей греческой Афродите. В этом свете совсем по-особому читаются строки Полякова, в которых вход танков, побуждаемый воинственностью Марса, сопрягается с поднятием брови Зои, связанной с Венерой.

Предельная сгущенность образов видна и в лучшем, пожалуй, стихотворении книги. Приведем его полностью:

«Ласточка,

а в-чем ты виновата?»

«Только в-том,

что потеряла брата,

потеряла брата-муравья!»

Расплетает косы мурава,

а душа: ни-в-чем не виновата,

забывая маленького брата,

улетая в-черные слова.

Душа в данном случае — это Психея из «Метаморфоз…» Апулея, занятая сложным делом. Пытаясь выполнить трудное задание Венеры — разобрать за одну ночь кучу зерна по сортам (здесь, очевидно, лежат истоки сказки о Золушке), Психея призывает на помощь муравьев. Золушка же справляется с испытанием с помощью других волшебных помощников — голубей, символизирующих любовь и принадлежащих, как и ласточки, Венере. Золушка-Зоя, кладя бабочек на виски, показывает тем самым свое родство с Психеей, душой, бабочкой. Поляков пишет тонко и скупо, на уровне подсознания, подобно тому, как Апулей вставляет новеллу внутрь романа, внедряя то, что именно потеряла ласточка-Психея: брат а– мура вья, Амура. И вся книга приобретает новый смысл. Это книга об утрате любви как об утрате жизни, о новом жизненном цикле, об осени и смерти, о воскресении, преображающем сухие листья в стихи.