Новый Мир ( № 6 2011)

В иных грехах такая красота,

Что человек от них светлей и выше,

Но как пройти мне в райские врата,

Когда меня одолевают мыши?

Проступочков ничтожные штришки:

Там я смолчал, там каркнул, как ворона.

И лезут в окна старые грешки,

Лихие мыши жадного Гаттона.

Роман «Рождение мыши» Юрий Домбровский начал писать в 1944 году в Алма-Ате — в 39-м он был арестован в третий раз, а в 43-м случилось маленькое чудо, и Домбровский, тяжело больной, вернулся в город с Колымы. Заканчивал десять лет спустя, в 1954 — 1955 годах, на поселении в Новой Чуне и Сосновке уже после четвертого ареста — чудеса в те времена были вещью кратковременной и непрочной.

К сожалению, в настоящий момент без работы с рукописями трудно определить, насколько вынужденные перерывы повлияли на композицию самого романа — прыгающую, дискретную. И насколько буквально следует критику и литературоведу понимать вопрос «Какому лагерю принадлежал автор?». Ведь различия между Колымой и Тайшетом, вероятно, сказываются на поэтике.

По обстоятельствам 1955 года роман был завершен без помех.

Впоследствии из всего цикла Домбровский опубликовал только два вставных рассказа — «Царевну-лебедь» и «Леди Макбет» [1] , хотя рукопись романа и была перепечатана на машинке набело, видимо, готовилась все же к публикации. Но потом была отодвинута в сторону, и не до лучших времен, а насовсем. По свидетельству Клары Турумовой-Домбровской, муж сказал ей: «Никому не показывай!» Так до самого 2009 года роман и считался несуществующим, сгинувшим в недрах какой-то редакции.

Почему так? Соображения цензурного свойства тут, пожалуй, можно не рассматривать. По советским стандартам «Рождение мыши», за несколькими мелкими вычетами, было куда более «проходимой» вещью, чем оставшийся ждать перемены климата «Факультет ненужных вещей» и увидевший все же свет при жизни автора «Хранитель древностей». Более «проходимой» — несмотря на лишенные оптимизма философские дискуссии о войне и мире после войны и решительно богемную личную жизнь главных героев.

Видимо — и это предположение уже высказывалось Дм. Быковым и Б. Рогинским, — в какой-то момент роман разонравился автору. Или, что тоже возможно, перестал ему быть интересен — во всяком случае, как целое.

А между тем случилось так, что белое солнце тридцатых — сороковых зашло, исчез изображаемый в романе мир, будто и не существовал вовсе — и не оставил по себе даже видимых следов, по которым можно было бы реконструировать его существо и судьбу, как делает это один из центральных героев «Рождения мыши», Григорий, в повести «Сто тополей» с разрушенным городом в степи:

«Парфы напали внезапно, ночью. В городе никто ничего не знал. В дворцовой караулке сидел солдат. Перед ним горела лампа и лежала парфенская бронзовая бляшка, а он снимал с нее копию… Мы нашли все это вместе — нож, недорезанную костяную пластинку, бронзовую бляшку, разбитую лампу — вот только часовой сбежал.

В соседнем помещении трое солдат с ложками сидели вокруг бронзового котла и ели; на фото № 3 вы видите этот котел, три ложки и обугленные черепа троих. Во дворцовом амбаре кошка несла ночной дозор, она пожадничала, не рассчитала силы и спрыгнула за добычей в такую огромную пустую макитру (фото № 4), что обратно выпрыгнуть не смогла. Так и лежат: кошка, мышка и разбитый кувшин. Еще в соседнем помещении во время пожара четыре человека сливали в один сосуд масло, этим повезло еще меньше, от всех четырех остались только четыре челюсти.

Все остальное в городе спало.

Так их и застала смерть».

Так случилось и с тридцатыми — сороковыми — как с кошкой, мышкой, крепостью, разбитым кувшином. Материальную часть и живую силу эпохи захватило новое время, смотревшее назад через свою оптику, использовавшее иные метафоры, знавшее другую воду.

Роман «Рождение мыши» — взгляд постороннего, археолога и изгоя, но археолога и изгоя, принадлежащего тому же самому культурному слою (во всех смыслах этого термина), — мог быть интересен хотя бы поэтому.

Но это не единственное его достоинство.

Начинается роман, по доброй традиции, почти с пролога на небесах. С лесоповала в немецком лагере для военнопленных [2] , обеденного перерыва, лесопильной команды, со спора о смысле жизни и истории, судьбах мира, преимуществах больших и неизменных абстрактных величин и, конечно же, о женщинах, ждущих дома. А еще о том ужасе, который настигает человека, когда великие важные вещи вдруг оборачиваются ничем, диспропорцией, отсутствием смысла. «Что делать в бездне, если не беседовать»!

«— Друг мой, вот я знаю: дома вас дожидается большая и чистая любовь. Так вот: дай Бог вам никогда не соглашаться со мной и не увидеть, как ваше осмысленное чувство исчезнет и останется голый мышонок; дай вам Бог не узнать, какой это ужас — увидеть рождение мыши! »

Кто герой — читатель узнает лишь в следующей главе, когда самый сомнительный из четверых собеседников, русский военнопленный Николай Семенов, бывший журналист, подрабатывающий у немцев экзотическим гаданием на бобах, совершит побег — лихой, точный, расчетливый. Его ждет дома та самая большая и чистая любовь — красавица Нина, а значит, ему обязательно нужно выжить и добраться до своих.

И он будет выживать — выдавать себя за немца, скрываться, воевать, находить и терять друзей, влюблять в себя ненужных женщин, работать лакмусовой бумажкой для окружающих, волочить за собой безумный авантюрный хвост, ибо офицер, чьи документы присвоит Семенов, — тоже человек непростой и замешан во множество дел. Так что советскому МИДу только через семь лет после окончания войны удастся выцарапать Семенова у собственных, к тому времени бывших, союзников. Он вернется домой, чтобы узнать, что его друг-теолог был прав, — за то время, что его не было, Нина вышла замуж, родила сына.

Остается мир больших чисел, абстракций и важных безымянных правительственных заданий, надежное укрытие от мышей. Туда — и снова за границу — и исчезнет Николай Семенов, и, может быть, он еще приедет за Ниной, как обещал ее новому мужу (археологу), а может быть, возобладает традиция «романа в повестях и рассказах» — и кто-нибудь впоследствии, посмертно, опубликует его дневник.

Первая повесть закончена, но роман только набирает обороты. Время идет назад, наступает 41-й — Нина с Николаем разъезжаются в разные стороны, не попрощавшись, не зная, как надолго расстаются. Вдруг заканчивается война, и Нина пытается заставить тело и нервы смириться с той жизнью-в-ожидании, которую она ведет, а еще хочет выполнить последнюю предвоенную просьбу Семенова — добыть ему огромного страшного краба на пепельницу.