Новый Мир ( № 6 2013)

Книжная природа (порода) «Дневников Льва Толстого» это ощущение смазывает, соединяя разрозненные фразы в единый поток, при этом лишая их ощутимых (зримых и звуковых) подсказок. o:p/

Я не знаю, каким был Владимир Вениаминович, внешне и голосово, какие жесты были ему свойственны, с какой скоростью он говорил, как смотрел… o:p/

По себе знаю, как часто на лекциях или же в разговоре с важным человеком на тебя как бы снисходит ощущение полной прозрачности, полного понимания и того, что говорится, и того, что из себя представляет сам собеседник. o:p/

Вдруг становится видно во все стороны его света, а то, что он говорит, начинает прорастать в сознании немедленно, переполняя извилины многочисленными следствиями и собственными, уже твоими, последствиями чужих мыслей, будто расчищая их от ментального хлама, делая процедуру понимания прямой, даже летящей. o:p/

Такие состояния ценны десятками мгновенно вспыхивающих идей и внезапно образующихся планов, которые тускнеют и пропадают, стоит твоему визави выйти за дверь. o:p/

Возможно, это и есть харизма или что-то в этом духе — ощущение особого состояния полноты понимания, схожее с измененным сознанием, плоды которого, как протрезвеешь, оказываются лишенными жизни. o:p/

Тут ведь еще что — поспевая вслед за говорящим, ты подтягиваешь свое понимание вслед за тем, что слышишь. И есть здесь небольшой временной зазор, оказывающийся внутри коммуникации едва ли не определяющим — когда отставать ведомому тем более незазорно, что устная коммуникация ведь именно таким образом и устроена. o:p/

Читая книгу, автоматически сам себе устраиваешь режим считывания текста, идущий вплотную с авторскими намерениями, а то и (если чтение невнимательно и курсор зрачка, подгоняемый случайными мыслями, не относящимися к сути дела, рвется вперед поверх типографских строчек) опережая его. o:p/

Важнейший урок устного текста заключается в большей, нежели обычно, свободе творящего: тем более, что формулировки его подвижнее и приблизительнее тех, что обычно кладутся на бумагу в одном, неизменяемом более виде. o:p/

Проговоренному вслух (в том числе и бессознательно) легче затеряться в толще синтаксических и пунктуационных складок — устное несет меньше ответственности, нежели письменное: устное выговаривается в никуда, в воздух, тогда как письменное прицельно кладется на бумагу; тут уже не забалуешь. o:p/

Устное есть чистое время, тогда как письменное — время, искусственно обработанное нашими личными синдроматиками и более близкое к субъективности хронотопа. o:p/

Так, толкаясь с автором темпераментами, проскакиваешь добрую половину «Белой книги», лишь в последней трети выходя на более или менее уравновешенное восприятие. o:p/

После чего и начинаешь отвечать на главные прагматические вопросы, занимающие нашего человека: каковым должен быть итог этой книги — лучшее понимание Толстого? Себя? Путей познания? «Проблематики Бибихина»? o:p/

Обложка отвечает: «Наша цель не портрет. Но и не вживание, вчувствование. Мы вглядываемся в человека как в весть, к нам сейчас обращенную и содержащую в себе ту тайну, участие в которой нам сейчас крайне нужно для нашего спасения…». o:p/

Спасения от чего? Когда я читал книгу, тоже себе эту цитату пометил, выделив из общего массива. И лишь позже обратил внимание на эту выноску, так как она, едва ли не единственная в книге, напрямую проговаривает цель, объясняя, зачем все . И как оно устроено. o:p/

Лекции эти находятся в постоянном становлении и развитии, кружат вокруг сквозных лейтмотивов и тем, так никуда и не приводя; оставаясь примером концентрированного времяпрепровождения (что, по нынешним разреженным временам, само по себе подарок). o:p/

Бибихин ведь не берет записи Толстого в некоей последовательности, не анализирует их форму или буквальное содержание (микст биографизма и исторического подхода), но иллюстрирует ими свои оригинальные выкладки, настоянные, впрочем, на том, что было у классика. o:p/

Потому что, «я не знаю в мире теперь писателя, который осмелился бы так смиренно и просто рассказать, не рисуясь немного и не отмечая черты героя, свой день…». o:p/

Так уж счастливо сошлось: беспрецедентная полнота описания (гениальный романист, венчающий своим творчеством «психологический метод») и почти невероятная протяженность десятилетий самонаблюдения делают толстовские дневники документом, едва ли не единственным в своем роде. o:p/

Тем более, что писатель, скорее всего неосознанно, но тем не менее, да, выстраивал на протяжении многих дневниковых лет внешне малозаметный разворот генерального сюжета. Иначе и не бывает. Совсем уже по-романному, начиная записки из «точки отсчета» правилами, которым важно следовать. «Жить по написанному». o:p/

Каждый, открывающий толстовские дневники, помнит этот свод, необходимость которого доказывалась им всю оставшуюся жизнь как некая, гениально увиденная в юношестве, теорема. o:p/

Поэтому именно здесь, как кажется, и возникают «дополнительные» (прагматические) вопросы, которые читатель как бы задает лектору и автору «Белой книги». Зачем барину и писателю Толстому нужно было так изнурительно и долго школить себя? Почему нам, совершенно иным во всех смыслах, людям необходимо читать об этих усилиях? o:p/

Ну хотя бы оттого, что Толстой, как подлинный и редкостный гений, выступает в своем наследии (вряд ли следует делить его на художественное, публицистическое и эпистолярное) как всечеловек , способный дать каждому то, что ему нужно. o:p/

Да, такова его амплитуда, в которой, кажется, есть все от самого что ни на есть плоскостного и низменного до опять же самого космически необъятного, необзорного. Непостижимого. o:p/

Оттого любые посттолстовские штудии говорят в первую очередь не о Толстом, но о том, кто читает-изучает. Примесь этой субъективности входит в условия игры. Говорим «Толстой», подразумеваем «Бибихин». В том числе и Бибихин. o:p/

Подобно Бибихину, я ведь тоже внимательно прочитал дневники и письма Толстого. Для того, чтобы лучше понять логику мысли «Белой книги», изучил не только тома с записными книжками и дневниками, но и большую часть переписки. o:p/

После чего у меня вполне естественно образовался собственный образ Льва Николаевича. Кстати, по-человечески менее симпатичный и более конкретный, физиологичный, нежели у устного Бибихина, относящегося к текстам Толстого как к некой абсолютной, неменяющейся, неизменной данности едва ли не божественного происхождения; из-за чего их, скажем, нельзя подвергать сомнению, критике. Их можно только интерпретировать. o:p/