Новый Мир ( № 6 2013)

А в романе Анны Борисовой (очередной проект Григория Чхартишвили) «Там» <![if !supportFootnotes]>[7]<![endif]> несколько человек (преподаватель истории, бармен, чернокожая литовская проститутка с маленьким сыном, военный, мусульманские террористы, старик-японец, французские молодожены — всего двенадцать, сакральное в общем-то число) случайно оказываются, как пишет один из рецензентов на LiveLib (вообще, хороший ресурс, где выкладываются отзывы на прочитанные книги), «не в том месте и не в то время» <![if !supportFootnotes]>[8]<![endif]> и в результате террористического акта попадают вроде бы в общее, но в то же время каждый в свое посмертие, иллюстрирующее тезис «по вере вашей да будет вам!». Тезис, кстати, иронически перефразированный в знаменитом романе отцом лжи, куролесящим по Москве под маской иностранного консультанта-историка. o:p/

В опубликованном годом позже (в журнальном варианте) романе Яны Дубинянской «Сад камней» <![if !supportFootnotes]>[9]<![endif]> героиня, амбициозная и стервозная дама-телережиссер, выйдя в припадке раздражения из поезда на первой попавшейся станции, оказывается на странном хуторе, где ей вдруг «начинают приходить посылки из какого-то другого, неслучившегося мира. Яшмовый кулон, именно такой, какой она не смогла подобрать на первых съемках. Письмо от давно умершего друга. Наконец — ребенок, которого у нее никогда не было. То, чего не хватало ей для обретения душевного покоя, достижения внутреннего психологического равновесия» <![if !supportFootnotes]>[10]<![endif]> . Не сразу догадываешься, что, в сущности, героиня проходит посмертные «мытарства», очищающие и подготавливающие к будущей вечной жизни. o:p/

Яна Дубинянская — киевлянка и пишет на русском, Сергей Жадан, один из самых ярких нынешних украинских авторов, живет в Харькове и пишет на украинском. Однако в его романе «Ворошиловград» <![if !supportFootnotes]>[11]<![endif]> одни критики видят овеществленную метафору ада: «Одна из границ этой фантастической страны (не обязательно северная) напрямую соприкасается с адом. Это туда направляются контрабандные караваны с топливом. (Читатель знает, зачем там топливо.) Этот заграничный край густо населен друзьями молодости главного героя. Порой они все вместе приезжают оттуда и, захватив Германа, отправляются в степь на футбольный матч с местными газовиками. Герман не спускается в ад — ад сам идет ему навстречу. И, похоже, это единственное место, где ему по-настоящему хочется очутиться — рядом со своими друзьями, рядом с их и его убийственной молодостью. Как-то примиряет героя с окружающей земной действительностью лишь то, что она мало отличается от места, где находятся его погибшие друзья. Поэтому столь проницаемы границы в романе Жадана. Собственно, и до ворошиловградского буддиста Жадана было известно, что нирвана и сансара (земная жизнь) тождественны. Но Жадан добавляет: ибо обе они — ад» <![if !supportFootnotes]>[12]<![endif]> . Другие — как, скажем, Татьяна Кохановская и Михаил Назаренко <![if !supportFootnotes]>[13]<![endif]> , обозревавшие современную украинскую литературу в новомирской колонке «Украинский вектор», усматривают в возвращении на родину «пиарщика с политическим уклоном» Германа Королева, чтобы защитить от местной мафии крохотный бизнес «уехавшего в Голландию» брата (недвусмысленный, как пишут авторы колонки, эвфемизм смерти), прохождение некоей инициации, обретаемой через схождение в мир мертвых, однако все согласны в том, что «поэтика романа <…> строится на переплетении очень плотной, очень вещной реальности быта и поэтичности иномирья» <![if !supportFootnotes]>[14]<![endif]> . o:p/

В иномирье (преджизнь/посмертие) попадает и героиня романа Вероники Кунгурцевой «Орина дома и в потусторонье» <![if !supportFootnotes]>[15]<![endif]> , по поводу которого Александр Чанцев писал: «Пространство тотально обманывает <…> его детали размыты, как мираж, мерцают, как марево: в начале книги дети на земле принимают клюкву за кровь, в конце книги — кровь за клюкву. Вещи так и норовят перетечь из одного в другое. <…> Коварны даже обычные, казалось бы, метафоры — „они летели в клубах пыли, как будто велосипед был паровозом”, радиоприемник обращается к слушателям „с одними и теми же заговорными словами”. <…> Более чем размыто и время…» <![if !supportFootnotes]>[16]<![endif]> . o:p/

Героиня «антисказки» Орина, которую норовит затянуть в «Потусторонье» «убитая во чреве мертворожденная родственница, мертвушка-навёнок», должна в сопровождении своего ангела-хранителя (в романе эта сущность именуется иначе) пройти все мытарства, чтобы вернуться на «этот свет». Тут, пожалуй, как нигде, просматриваются все атрибуты современного «иномирного» повествования — излишняя лабильность пространства и «схлопывание» времени — здесь одновременно происходит и штурм Белого дома, и «вроде бы совсем недавно закончились сталинские чистки и война с Германией — еще бегают по лесам немецкие овчарки, вот танк прямой наводкой разнес сельсовет, наступают и даже бомбят из-за реки немцы…» <![if !supportFootnotes]>[17]<![endif]> . o:p/

Такая же присущая сновидениям оптика и нарушения пространственно-временных связей встретятся в «ЖД» Дм. Быкова <![if !supportFootnotes]>[18]<![endif]> — и не только в эпизодах, связанных с «вневременной» страшной деревней Жадруново, пристанищем не менее страшного Жаждь-Бога, отбирающего не только память, но и самость, человеческую личность, но и во время странствий главных героев по полям российской вечной войны, где они сталкиваются с телеграфистом времен Гражданской, отправляющим свои депеши в никуда («Из Харькова нас выбили, и с Волги подпирают, и на Дону бунтуют, сволочи. Голод в Поволжье, слыхал? <…> И товарища Болотова убили, слыхал про такого товарища? <…> Потому и не слыхал, что убили»). o:p/

Радио, «говорящее одно и то же», появится в одном из ранних рассказов Виктора Пелевина «Вести из Непала» (1992), где покойники, вернее, их души, проходящие воздушные мытарства, оказываются вроде бы в привычной, но несколько искаженной, сдвинутой «служебной» обстановке и вспоминают о своем состоянии только после ежевечернего несколько издевательского сообщения радиоточки. o:p/

Тексты, посвященные посмертию, стали в обилии появляться именно в конце 80-х — начале 90-х, и в основном это были рассказы. Тут, конечно, можно вспомнить и Пелевинский «Синий фонарь» (1992), и его же «Бубен верхнего мира» (1993), и, скажем, «Бог-Посейдон» Людмилы Петрушевской (1993), где случайно встреченная рассказчицей в «приморской местности» подруга Нина, которая «и белья-то порядочного никогда не знала, а имела одно вечное пальто на зиму и три платья, одно страшней другого», на самом деле вовсе не живет в «богатстве и изобилии» в огромной и запутанной квартире, опекаемая доброй хозяйкой и ее взрослым сыном, а просто «год тому назад утонула вместе со своим маленьким сыном, попав в известное кораблекрушение...». Или ее же «Два царства» (1993), где кроткую героиню прямо с операционного стола друг детства увозит в прекрасную страну, и читатель не сразу понимает, что это за страна, и куда именно попадает героиня, и почему друг детства определенно обещает, что маму героини удастся в скором времени сюда вызвать, а вот с сыном придется немного подождать. o:p/

Герои короткой прозы того времени с легкостью совершают путешествия туда и обратно, что, впрочем, часто стоит им рассудка, — традиционная мифологическая плата за общение с мертвецами («Бабушка сидит на полу на полосатом матрасе, вмерзшем в серые наросты льда, и ест из алюминиевой миски манную кашу. „Бабуля, ну кто тебе разрешил самой есть? — говорит она. — Доктор же сказал, чтобы тебя кормили с ложечки. Ну что же ты такая непослушная!”. И отбирает у старушки миску. Бабушкино лицо съеживается, становится размером с кулачок, и тонким плаксивым голосом старушка выкрикивает: „Но я кушать хочу!”. „Тебе нельзя много кушать. Ты что, хочешь, чтобы вся операция насмарку пошла?”. „Что же, и в морге нельзя кушать?” — удивляется бабушка. Она вздрагивает и внимательно вглядывается в бабушкино лицо». — Нина Габриэлян, «Давай копать ямку», 1992). o:p/

Я уже отмечала, что малая проза 90-х, посвященная посмертию, как бы мутировала в «большую прозу» 2000-х <![if !supportFootnotes]>[19]<![endif]> , интересно здесь именно то, что эта тема оказалась востребована и что текстов появилось так много — к тому же за столь короткий отрезок времени. o:p/

И речь идет не только о прозе. o:p/

В рецензии на последнюю книгу Марии Степановой Аркадий Штыпель пишет: «Цитаты можно множить: взгляд Степановой обращен к некоему призрачному посмертию или, на худой конец, к некоей сумеречной, между жизнью и смертью (вне жизни и смерти) зоне. <…> вопрос — нет, не что хотел нам сказать автор — но какой смысл можно извлечь из такой направленности его взгляда. <…> самые разные посмертия то и дело предстают перед нами в самых разных сочинениях самых разных авторов. Тут можно вспомнить и десятилетней давности роман „Свет в окошке” фантаста Святослава Логинова, и вышедший пять лет назад „Щукинск и города” Елены Некрасовой, и сравнительно недавнюю „Малую Глушу” Марии Галиной, и совсем уж недавнее „Устное народное творчество обитателей сектора М1” Линор Горалик — в нынешней словесности, и в стихах, и в прозе можно найти еще немало разного рода посмертий, и, наверное, неспроста. o:p/

Да, собственно, и у самой Степановой причудливое взаимопроникновение поту- и посюстороннего миров, реального и запредельного, — давняя, можно сказать, сквозная тема. Это и большая часть баллад из „Песен северных южан” (1999), поэма „Гостья” (2003), большие многоплановые поэмы „Проза Ивана Сидорова” (2008) и „Вторая проза Ивана Сидорова” (2010)» <![if !supportFootnotes]>[20]<![endif]> . o:p/

«Проза Ивана Сидорова», напомню, посвящена путешествию некоего мужика в некую странную область Среднерусской полосы, с тем чтобы, как выясняется впоследствии, вернуть свою умершую жену, но, как и во всяком сюжете на тему Орфея и Эвридики, это оказывается невозможным, мертвые не возвращаются. Во «Второй» же «прозе Ивана Сидорова» уже вся Среднерусская полоса оказывается такой транзитной зоной, где одним из проводников в посмертие работает (именно — работает!), отбывая собственные мытарства, Мэрилин Монро. o:p/

Степанова вообще очень чутка к «коллективному бессознательному», что уже не раз отмечалось исследователями ее поэзии, но ведь и в сборнике (фактически — поэме) Владимира Гандельсмана «Читающий расписание» <![if !supportFootnotes]>[21]<![endif]> можно усмотреть (цитирую себя же) <![if !supportFootnotes]>[22]<![endif]> не столько реконструируемую при помощи сложных языковых средств жизнь двух престарелых супругов, сколько «посмертие, принимаемое героем (и читателем вместе с ним) за длящееся угасание — река, которая „слепит меж двух городов”; жена героя-повествователя „на чулочной фабрике двумя руками / девять часов шьет каждый день / им выдают зарплату иногда коврами, / мы отдаленно не знаем, куда их деть”, она садится „на пристани в белую лодку, / в пять десять отчаливает”, пока герой спит; черепаха в пруду, которую время от времени идут кормить супруги — все это не состыкуется, не складывается в непротиворечивую картину. <…> Ад или чистилище, где престарелые супруги проходят свои мытарства, прилепившись друг к другу, остановившееся время, одиночество ушедшего в себя сознания, лишенного внешних ориентиров и раз за разом воспроизводящего один и тот же отрезок жизни — в данном случае скудную старость. В этом контексте открывающее книгу стихотворение о полумертвом таракане, вечно читающем расписанье за стеклом автобусной остановки, приобретает совершенно определенный смысл». o:p/