Новый Мир ( № 6 2013)
Шрифт:
o:p /o:p
.................................................. o:p/
Я всех бы жуков своих, бабочек ломких, стрекоз, o:p/
цветов разноцветные головы без колебаний — o:p/
и порвана нитка невидимых радужных слез — o:p/
отдать бы могла, но ведь ей не угодна любая — o:p/
от сердца — ревнивая жертва, не надо ей слез, o:p/
а только за пальчик кусать и вытягивать душу… o:p/
o:p /o:p
В этой книге живет поэзия в больших дозах. А поэзия не соглашается на «любую жертву». Ей даже наших слез не нужно. Только — вытягивать душу. o:p/
o:p /o:p
<![if !supportFootnotes]>
<![endif]>
<![if !supportFootnotes]>[1]<![endif]> 4 Розанов В. В. «Опавшие листья». Запись от 21 апреля. СПб., 2012, стр. 112. o:p/
o:p /o:p
Айзенберг Михаил. Полоска света. — «Знамя», 2011, № 2. o:p/
<![if !supportFootnotes]>[2]<![endif]> Погорелая
o:p /o:p
Заполняя пустоту
o:p /o:p
Майя Кучерская. Тётя Мотя. М., «Астрель», 2012, 512 стр. («Проза: женский род») o:p/
o:p /o:p
Майя Кучерская написала роман о любви <![if !supportFootnotes]>[1]<![endif]> . Не «про любовь», а именно о любви. Именно любовью автор последовательно проверяет каждого героя, причем любовью в разных ее обличьях: увлечением, страстью, семейной привязанностью. o:p/
Итак: главная героиня — Марина, или Матреша, Мотя, как звал ее в детстве отец, бросивший семью, когда дочери было всего два года, — бывшая учительница литературы, а ныне корректор в газете, замужем за программистом Колей, но отношения между супругами трудно назвать идиллическими — отчуждение возникло вскоре после свадьбы и с тех пор все растет. Поэтому когда в жизни Марины появляется внимательный, тонкий, умный и романтичный Ланин (коллега, более того — начальник героини), она бросается в новые отношения, видя в них — настоящее, то, чего до сих пор была лишена. o:p/
Тётя Мотя проверяется автором четырежды: любовью к словам, Коле, Ланину и пятилетнему сыну Артему (или, как называет его героиня, Тёплому). Чувство к словам едва ли не самое сильное и чистое в жизни Марины. Слово — связь всего со всем: «…от каждого слова тянулись антенны, росли еле различимые усики, которыми оно связывалось с соседями по предложению, тексту, книге, эпохе, веку, подавая собственные позывные, подхватывая, расшифровывая чужие». Она подсознательно мечтает о таких же прочных связях между родными людьми, но с Колей — не выходит, отдаление все ощутимей, взаимная усталость все сильней. Она и в Ланина влюбляется сначала именно через тексты его путевых заметок, чувствуя в них жизнь на общем фоне мертвых газетных слов. Потом уже начинается настоящий роман, и вот с Ланиным, кажется Марине сначала, получается — подавая собственные позывные, подхватывая, расшифровывая чужие: жизнь обретает полноту, близость достигает абсолюта и стремится к полному единению. Но постепенно выясняется, что люди и слова все-таки подчиняются разным законам: столько и в этих отношениях надуманности, измысленности. И прочная, взаимная связь оказывается возможна лишь с одним человеком, более того, он нуждается в ней даже больше Марины — это Тёплый, мальчик, который, любя всех вокруг, словно просит ответной любви для себя. Но она отчего-то бежит этой сверхблизости, сторонится, нарочно отдаляясь от сына, даже будучи рядом с ним, точно чувствуя себя хорошо в окружении мертвых слов, пугается — живого и тепло го. o:p/
Что же до Марининого мужа Коли, то в его жизни — три настоящие любви: Мотя, сын и катание на кайте. Однако с Мотей все очень непросто, она другая — «социально неблизкая», что в период ухаживаний казалось милым, а после свадьбы стало раздражать. o:p/
Коля вырос в самой простой пролетарской семье, воспитан на классической модели «муж на работе, жена на хозяйстве». А Мотя живет в мире слов и книг и о домашнем хозяйстве спохватывается только после многократных напоминаний. Ни духовной, ни телесной близости у нее с мужем толком не получается. И тем не менее Коля любит Марину, и единственная его измена, не принесшая ничего, кроме горьковатого осадка, тому подтверждение. Но в целом перед нами не любовь-радость, а любовь-мучение: и для него, срывающегося и ищущего утешения, и для нее. Совсем другое чувство Коля испытывает к сыну. Тёплый для него и друг, и — прежде всего — связь с женой, невербализируемая гарантия, что семья есть и будет. Поэтому однажды он «проговаривается», что им не помешал бы второй ребенок — на случай, если что-то случится с первым. o:p/
Освобождение от назойливых мыслей Коля получает только выходя под парусом в море. Кайт становится символом свободы и уверенности в себе, вытаскивает наружу его другое «я». Чтобы продлить это ощущение на суше, забрать его и в повседневную жизнь, Коля заводит блог в Живом Журнале, где пишет о своем увлечении, словно примеряя на себя маску независимого и счастливого человека. o:p/
Ланин появляется в романе как полная противоположность мужу героини: он старше и опытней, образованней, умней, талантливей и духовно ближе героине. Телезвезда на пике карьеры, путешественник и автор сверхпопулярных
колонок в федеральной газете, где он к тому же занимает один из руководящих постов, он вполне самодостаточен. Не случайно в романе упоминается ухажер Марины времен давней юности — Лесик, влюбленный на самом деле только в себя и свою влюбленность. В Ланине много от него. Но все-таки Ланин умеет любить не только себя и, по крайней мере, человек тонко чувствующий: его работа — с постоянной занятостью, с вечными разъездами, стала не то симулякром, не то суррогатом нормальной семьи, «оставалась единственной стеной, вечно-праздничной надежной стенкой, ограждавшей от рыка пустоты, надвигавшейся старости, неизбежного вытеснения на обочину, просто потому, что зрителю приятнее видеть молодое и свежее лицо», именно поэтому, от неосознанного желания удержать молодость, ему нравится «непредсказуемость, подростковая нервность, а вместе с тем необязательность» их отношений. Ключевое слово здесь — «подростковый». Пятидесятилетний мужчина с пустотой внутри пытается вновь почувствовать себя подростком, у которого еще все впереди и которому кажется, что жизнь сложится именно так, как ему захочется. А на самом деле — у него больная раком жена, с которой он прожил всю жизнь, но по-настоящему близок стал лишь за несколько дней до ее смерти; дочь, давно уже ставшая взрослой и самостоятельной; и карьера, сейчас на пике акме, но тем неизбежнее вскоре грозящая устремиться вниз, к завершению. o:p/Еще один индикатор, которым автор поверяет чувства своих героев, — физическая любовь. Коля только во время близости открывает жене душу, говорит то, о чем не просто молчит днем, но что тщательно прячет под грубостью и раздражением. Ланин нежен и сентиментален, в такие моменты он наиболее соответствует образу, придуманному Мариной. Сама Марина физические отношения с Колей скорее терпела и как бы отчуждала от близости духовной, деперсонифицировала: «Это был не Коля и никакая не любовь, это был проводок. Вживленный в нужное место. Физиологический процесс, который никак не соприкасался с чувством к мужу и уж совсем не пересекался с чем-то еще — самым важным, ради чего стоит жить». С Ланиным — другое дело. Все отношения с ним, начиная с первого сказанного им слова и до этого самого физиологического процесса, стали именно тем, самым важным, ради чего стоило жить. Это любовь природная, основанная на инстинктах, лежащая, по гегелевской концепции, в сфере непосредственного, а потому плохо поддающаяся какой бы то ни было рефлексии, разумному вмешательству <![if !supportFootnotes]>[2]<![endif]> . o:p/
Иного рода, однако не менее возвышенную, романтическую, словно врожденную любовь испытывает к истории родного края Сергей Петрович Голубев — учитель истории из небольшого городка, чьи письма попадают в рамках затеянного редакцией проекта «Семейный альбом» на стол к Марине. Это иная история — уже не частная, но общая, вернее, частная, но становящаяся общей, народной, и как бы взрывающая камерную, в общем-то, ситуацию внутренних метаний Тёти Моти. o:p/
«Феде пришлось быть свидетелем ее [Духовной Академии] разгона — на глазах его увольняли лучших преподавателей. Он бежал за утешением в Зосимову пустынь — к игумену Герману и иеросхимонаху отцу Алексию, „принявшими его в свою любовь”, как писал он в письме отцу. Отец Алексий, участвовавший потом в избрании патриарха Тихона, тогда еще не такой знаменитый, благословил Федю принять постриг, что он и сделал, получив при пострижении имя Серафим. По окончании Академии иеромонах Серафим стал насельником московского Чудова монастыря, уже накануне революции сделался игуменом, а вскоре после того пошел путем многих, путем арестов, ссылок, — невыносимых страданий. Он погиб на Соловках в 1937 году. <…> o:p/
Один человек, видевший его в ссылке <…> так и написал о нем в своих записках, опубликованных уже после перестройки: „Услышав, как служит отец игумен, на полянке, в лесу, я впервые всем сердцем ощутил страх Божий. Я воочию увидел — слушая, как давал он возгласы, как читал Евангелие, — что этот страх есть такое. Любовь и трепет. Так показал мне батюшка, и так я с тех пор и верю”. Тот же автор пишет и о том, что отца Серафима никогда не видели обозленным, даже в самых жутких, унизительных и грязных ситуациях он умел хранить достоинство. o:p/
Лишь сестра его, моя мама, Ирина Ильинична Голубева доподлинно знала, как погиб брат, но не открыла этого и на одре смерти. „Слишком страшно! Нет, не надо повторять”». И хотя владеющая Голубевым страсть к генеалогическим изысканиям основана, вероятно, на детской травме, — мальчик, выросший без отца, пытается создать и удержать семейную историю, окружить себя хотя бы умершими родными, — она искренняя и неподдельная. Неслучайно именно его письма, где он пытается восстановить биографию рода, дают толчок к развитию отношений Марины и Ланина: автор словно сталкивает между собой две эпохи — рубеж XIX — XX веков и наше время, два типа сознания, два уклада. И — не делает однозначного вывода, в точном соответствии с озвученной в одном из интервью формулой: «Писатель не должен учить, его дело — показывать» <![if !supportFootnotes]>[3]<![endif]> . o:p/