Новый Мир ( № 7 2007)

Зато она обратилась ко мне на “ты” без всяких церемоний, когда двадцать лет спустя мы снова встретились в Москве. И я — я еще не успел заметить ни косметики, ни мимики, ни прически, ни одежки, но мы всегда видим больше, чем замечаем, — я ощутил мощный выдох ординарности. И разговоры сразу же пошли — такое-то в ней настоялось вино двадцатилетней выдержки! — о доходах и квартирах, о чинах и связях с низами верхов, о нарах и Канарах…

— Как твой сын? — мимоходом поинтересовалась она. — Такой был обаяшка…

Моего сына давно не было на свете, но я не пожелал погружать свое огромное чистое горе в эту мусорную кучу.

— У него все стабильно, — сдержанно ответил я, и она вполне удовлетворилась этим ответом.

Так же, в одном ряду с квартирными и служебными перемещениями, она упомянула и о своей дочери, сразу упирая на главное — что почем. Рассказ о дочкином образовании ужасно походил на ресторанный счет: частный лицей — рупь двадцать, разговорный английский — еще полтинник, углубленная математика — ложим двугривенный сверху…

— И чего ей далась эта математика — будет прозябать, как ее папаша… Максим же все держится за своих аммонитов, на собственные деньги катается в свой любимый Мангышлак, все чего-то там еще недорыл… А сейчас сутками просиживает на работе, составляет какую-то базу данных… Доктор геолого-минералогических наук!.. — с насмешливой торжественностью провозгласила она. — Зарабатывает меньше любого клерка в нашем банке… Еще и бороду отпустил, как бомж…

Нет, в ее голосе не было презрения, в нем звучала скорее любовная гордость мамаши, сетующей на своего непутевого сынка. Но — все-таки непутевого. Только тогда я и вспомнил, что Лора вроде бы и правда училась в каком-то институте народного хозяйства, но благодаря общению с Женей я слишком крепко усвоил, что все это так, чтобы откупиться от кесаря кесаревым, а затем уже спокойно заниматься единственно достойным свободного человека делом — витать в облаках.

Лора же теперь не просто твердо стояла на земле — она пребывала гораздо ниже ее уровня, среди каких-то палеозойских осадочных пород. Мне было слишком больно признать это, и язык мой — друг мой старался попасть в тон и даже более или менее попадал, однако глубь моей души уже безнадежно поникла у свежей могилы еще одной пленительной сказки.

Мы сидели за кофейным столиком в холле одного из корпусов гостиничного комплекса “Измайлово”, выстроенного в ту блаженную пору, когда идеалом формы почитался холодильник “Минск-6”, дополненный по всем четырем фасадам оконной разметкой перфокарты. Отель, по московским меркам, был не из дорогих, и в холле царил командировочный гул. Лора несколько раз осматривалась, словно удивляясь, что подобная провинциальность еще сохранилась в цивилизованном мире, и наконец предложила подняться в мой номер, чтобы предаться воспоминаниям без помех.

У входа в лифт мрачный охранник переписал ее паспортные данные, которые она предоставила ему с понимающей усмешкой. “Шлюх нужно заказывать только через их посредничество”, — разъяснила она мне в зеркальном лифте. Кажется, ей польстило, что ее приняли за шлюху. Однако мой одноместный номер — роскошный для тех, кто помнит коридорные раскладушки в Домах колхозника, — вызвал у нее грустную иронию. Выглянув в окно с видом на картонные теремки Измайловского рынка, она повернулась ко мне и с ленцой заключила меня в объятия. Мне тоже пришлось положить ладони на ее раздавшиеся бока. Но ответить поцелуем на поцелуй я не сумел — она меня как будто не целовала, а пыталась распробовать, каков я на вкус. Язык у нее был шершавый, как у кошки.

Видимо, заметив, что я превратился в окаменелость, она спокойно выпустила меня на волю и как ни в чем не бывало присела к стеклянному столику и заказала в номер бутылку мартини. Мальчик — ах, какой у вас акцент! — закажите мне мартини и абсент, вспомнились мне прогрессивные поэты, когда-то чаровавшие нас этими нездешними звуками. Ее узенькое личико каким-то чудом тоже сделалось довольно широким, но тем же самым чудом оставалось сравнительно красивым. Однако всего чудеснее было то, что из естественной златовласой Лорелеи она превратилась в искусственную блондинку.

Да нет, вообще-то она была вполне ничего себе, если бы в ней хоть чуточку светилась хоть какая-нибудь очарованность, — ведь невозможно чаровать, не будучи зачарованным самому…

Увы, нет — я лишь пытаюсь прикончить не до конца, оказывается, убитую сказку, чтобы поскорее перестала шевелиться земля на свежей могиле: чары все еще где-то прятались в ее пышном и, что греха таить, довольно аппетитном теле — вдруг откуда ни возьмись вспыхивала радостная доверчивая улыбка, от которой снова на миг холодело в груди, приоткрывались детские перламутровые зубы, а распахнутые голубые глаза — они были просто прежние, если как-нибудь исхитриться и не видеть щек, над которыми они сияют.

Потягивая через трубочку мартини со льдом и кружочками апельсина, она уже делилась со мною самым сокровенным, словно с добрым старым папочкой. И хотя теперь я гораздо лучше подходил для этой роли, будь я ее настоящим отцом, я бы не стал прятать рвущуюся на волю гримасу гадливости. Но обмануть, оскорбить чью-то грезу для меня совершенно немыслимо…

Лора заведовала в банке чем-то вроде службы внешней разведки. Она выясняла, кому и сколько можно дать, и такое впечатление, что для начала давала всем: пока с мужиком не переспишь, он не расколется. Острая боль в моей душе уже сменилась туповатой тоской, и все-таки мне нестерпимо хотелось остаться одному — оплакать потерю и зализать раны какой-нибудь чужой сказкой.

Я уже откровенно поглядывал на часы, но она, раскрасневшаяся от волнения и от мартини, все делилась и делилась наболевшим — она, видно, и правда видела во мне старого мудрого друга, которому можно сказать все.

— Так все это надоело, так хочется любви!.. — вдруг наивно протянула она, искательно в меня вглядываясь, словно я был доктором, способным тут же выписать нужный рецепт.

И все-таки в ней наконец прорезалось что-то трогательное — простодушие. Она никак не могла взять в толк, почему в делах служебных ей постоянно сопутствует удача, а в любви провал следует за провалом, и эта ее наивность едва даже не подвигнула меня к тому, чтобы сыпануть на стеклянный столик щепоточку бисера, сообщить ей, что возлюбленного отыскать нельзя — его можно только выдумать, он не результат поисков, но плод твоей фантазии. И покуда ты живешь реалиями, а не сказками, райский сад для тебя запечатан семьюдесятью семью заклятьями.

Но разве можно сказать подобную глупость серьезному человеку, прекрасно разбирающемуся, что почем в этом мире?..

Я ведь имею дело с деловыми мужиками, доверчиво раскрывала душу и все остальное побывшая в употреблении Лорелея, и все начинается вроде бы красиво — съездим за город, сходим в хороший ресторан… Но как до дела — они тут же в кусты.

Так, может быть, людям дела и хочется прежде всего отдохнуть от дела, а ты оказываешься слишком деловой, хотелось мне спросить расстроенно курившую передо мною бизнесвумен, но, вглядевшись в кровавые отпечатки ее губ на скрюченных окурках в пепельнице, я лишь вздохнул и промолчал.

И все-таки — все-таки я чем-то заслужил ее доверие. Которое, сколь ни тягостно мне давалось это наперсничество, я считал своим долгом оправдывать. Долгом старого мудрого друга, которому можно сказать все.

И она действительно говорила все, так что к горлу иной раз подступала самая что ни на есть подлинная, не иносказательная тошнота. И все же — все же, когда удавалось не слышать смысла ее слов, а вслушиваться только в их звучание, — голос ее по-прежнему не мог не околдовывать. При этом он не лгал. Вернее, он обманывал тем, что казался высоким и поэтичным, но он не притворялся, что речь идет о чем-то высоком и трагическом, — все это были, честно признавался ее голос, обычные житейские огорчения. Обиды — да что же я, хуже всех?..