Новый Мир ( № 7 2007)

* *

*

Завари эту жизнь в золотистом кофейнике мглы,

Сахаристую речь переплавь в стиховые миры,

Пусть анапест сверкнет, пусть светлеет от ямба в башке

После века в тоске, после птицы-синицы в руке.

Завари эту смесь на ромашке, на дольнике, на

Крутизне-белизне, существительном ярком “весна”,

Пусть когтистая смерть отплывает на вторнике в ад,

Откуси эту жизнь так легонечко, как мармелад.

Откуси эту жизнь, чтобы звезды пролились ручьем

За раскидистый куст, за которым лежалось пластом,

Чтоб перу — канифоль, чтоб смычок надышался чернил,

Откуси этот рай от Европы до птичьих Курил.

Посмотри-ка в тетрадь, там за Стиксом прощают стихи,

Там Харон раздает по тарелке такой требухи,

Что вторую бы жизнь намотать бы поэтам, как срок,

Заверни этот бред, как лоточник-пацан пирожок.

Завари эту жизнь в Подмосковье, где буковок рать

За китайской стеной волшебству обучает внимать.

Пусть курносая смерть отплывает на вторнике в ад...

Окунись в тишину: дочитай виноградник менад.

* *

*

Весна в цветной метафоре,

Другие сны вкусны.

В каком зеленом авторе

Сверкнули колдуны?

...Все в парке просыпается,

Ссыпается с небес.

С бумажкой пес играется —

Смешиночка, гротеск.

Свет персиком сезанновым,

Шершавится листва,

Старателем Тумановым

Я в золото слова

Так оберну, как хочется,

Слетайтесь, соловьи!

Что в музыке пророчится —

Приклеится к любви

Воздушным, мандариновым,

Расстегнутой судьбой.

...Кого, кифара, выловим

Бессовестной игрой?

* *

*

Не исчезнем, за воздух цепляясь, позабудем копеечный бром,

По наводке гречанок стараясь, мотыльковой поэмой блеснем,

Все, что нам переметили гномы, в адаманте случайной строки

Отстоялось, так будем знакомы, мальчуковые копы тоски!

Пионеры разведок задаром, Робинзоны, я сам — Робинзон.

Я в столице — прощенным корсаром — откопал на бессмертье талон.

Кто сказал? Это я повторяю, в монитор запуская мозги,

Перезрелых коней не стегаю у верховий кастальской реки.

Не отвалим, пока бестолково и счастливо на сто киловатт,

В каждом снова — под соусом слово, в каждой ноте — последний кастрат.

Дай тебя поцелую, подруга, через “ы” накорябаю — “ж ы в”,

Слышишь, катит минорная фуга черепашьего века мотив.

Жаворонок смолк

Поволоцкая Ирина Игоревна — москвичка, окончила режиссерский факультет ВГИКа, сняла несколько художественных фильмов. Лауреат премии имени Аполлона Григорьева. Постоянный автор “Нового мира”.

Яко соние, яко цвет время жития течет; что всуе мятемся?

Св. Андрей Критский.

Не уходи, Лизонька! Ты всегда уходишь…

Знаешь, Лизонька, мы вышли с Зюмой после “Большого вальса” на Театральную, смотрели этот фильм в “Метрополе”, там был кинотеатр в три зала, и Зюма говорит, а настроение такое необыкновенное, в ушах Штраус, и еще лето, довоенное, солнце светит, а она — Асенька, сними шляпу! Пусть все видят твои золотые волосы! А я уже замужем была, я сняла шляпу, и тут ветер, и волосы мои дыбом. Теперь смешно. Но, вообще, мы с Нинкой, теткой твоей, обожали шляпы. И мамочка нам купила. Из соломки рисовой. С огромными полями. С цветами. И даже в Ташкенте, в войну, как сейчас вижу, моя сестра сидит на приступочке глиняной. В шляпе. Это когда ее еще не призвали как медичку. Хорошенькая. Глаза — две сливы. А мы с ней только из столовой вернулись, где по талонам эвакуированным давали затируху. Каша не каша, суп не суп. В жестяной миске темная мука комками, разведена водой, и кружок желтый с копеечку — масло хлопковое поверху плавает. Вонючее. А Нинон — Война кончится, сварю нам затируху из настоящей белой муки, на сливочном масле.

Томска не помню… Но московское начало ясно обрисовывается — папа Коля нас бросил, а папы Миши еще с нами не было, — как я бегала голодной и холодной, и одна, мамочка на работе, в Наркомпросе. Папе Коле, Николаю Николаевичу, Реввоенсовет квартиру предоставил на Арбате в Серебряном переулке, а у нас с мамочкой жилплощадь — ванная; мы в ванной жили, в Артшколе, в Лефортове, а почему Артшкола? папа Коля вначале тоже там жил, но у него комната роскошная, окна под потолок, а у нас пол кафельный, крысы как кошки, а за стенкой кухня для курсантов, плиты и умывальники в ряд. Спасибо, комиссар Буся, это его так домашние звали Бусей, нас в ванной оставил, когда папа Коля на Арбат уехал. Многие тогда на Арбат, одних выселяли, другие въезжали в их квартиры, в особняки, и даже мебель прежняя от прежних жильцов. А Буся меня с мамочкой пожалел; он к мамочке как-то по особенному относился, и в Ташкенте, когда мы в эвакуации были, перед фронтом зашел. Слава Богу, его не успели расстрелять. Как война, вернули из лагеря, военные стали нужны, и он, кажется, под Курском погиб.

А в Пичингуши — это еще когда, до Москвы, в Мордовии — мамочка там со своей сестрой устроилась детей учить: за это продукты. Мы плыли туда по Волге из Нижнего, а потом уже от пристани дорога через Говённый хутор. Так и назывался Говённый. В землю домишки врезаны и бочки с черпаками. А вонь… В Пичингуши к нам еще приезжала Марина, дочка тети Верочки. Тетя Верочка была старшая у бабуленьки, значит, Маринка мне сестра. Двоюродная. Дом у них после революции сразу отобрали, он в начале Покровки, почти у Кремля, а Покровка в Нижнем самая главная улица, но квартиру оставили; квартира с залом, зеркала во всю стену, там наша Маринка занималась у станка. Она балету училась, фигура дивная, и в Пичингушах по лесу ходила голая. Она объясняла, что босоножка, ученица Дункан, и ей это нужно для занятий, а мамочка моя говорит — нас тут всех из-за Дункан мужики побьют, а Маринка мамочке — Вы не понимаете, Дункан коммунистических убеждений. И тогда мамочка сказала — Марина, здесь трое детей, занимайся своими батманами в рубашке хотя бы.