Новый Мир ( № 7 2007)

Сгорала последняя крыша,

И ветер веял вольней,

Такой же — с времен Тохтамыша,

А может быть, даже древней.

И знамя средь черного дыма

Сияло своею парчой,

Единственной, неопалимой,

Нетленной в огне купиной.

Звенела новая слава,

Еще не слыханный звон…

И снилась мне переправа

С конями, вплавь, через Дон…

И воды прощальные Дона

Несли по течению нас,

Над нами на стяге иконы,

Иконы — иконостас;

И горький ветер усобиц,

От гари став горячей,

Лики всех Богородиц

Качал на казачьей парче.

Туроверов накрыл первых донских повстанцев парчовыми знаменами с вышитыми богородичными ликами, ввел под покров вечности.

2

Лица в пейзаже

Давным-давно, когда и в голову не могло прийти, что безбрежные поля социализма отведут под неудобья, мне привелось, вместе с родителями, жить в дальних и глухих местах, где Дон начинает сближаться с Волгой. Жить в одной донской станице, отошедшей по советскому административно-территориальному делению сначала к Нижне-Волжскому краю, потом к Сталинградской (Волгоградской) области, куда отошло и все остальное Волго-Донское междуречье и северные районы бывшей Донской области, — прежде станица принадлежала к Усть-Медведицкому округу той давно не существующей области.

Став московским студентом, я проводил в станице летние и зимние вакации; часто наезжал по случаю и теперь, бывает, наезжаю. По всякой погоде.

Захиревшее после Гражданской войны, раскулачки, прошедшей по здешним степям Отечественной войны, селение во времена моего детства и юности оживало, превращаясь в рабочий поселок, — после войны здесь пробурили газ, провели газопровод в Сталинград, появилось много приезжего народа из числа специалистов-газовщиков.

Переехав издалека сюда, на родину матери, несколько месяцев пожили мы в уютной, накрытой чаканом хате со ставнями, принадлежащей моей бабушке и приемному деду, человеку бывалому и промысловому. Его отец, казак Трехостровянской станицы, отступил, кстати говоря, с белыми казаками и навсегда бесследно пропал. Дед его вспоминал, а сам, по малолетству, в Гражданской войне не участвовал.

Этот предприимчивый человек сменил много профессий. Однажды судьба забросила его в речники, сделав штурманом-капитаном небольшой баржи и одновременно экспедитором, направляемым из станицы за грузами в Калач, Сталинград и прочие окрестные порты. В матросах у него был один дальний родственник, я — юнгой, а бабушка кашеварила. Раза два или три мы плавали по Волго-Донскому каналу и загружались в областном городе мебелью, ящиками, досками и еще чем-то.

Я был мал, помню только шлюзование, скульптурные фигуры вождей при шлюзах, над выжженной степью, раскаленное палубное железо, по которому невозможно было ступать босыми ногами…

Что мы знали в те годы из донской истории и литературы? Книг по местной тематике было немного: романы Чаплыгина и Злобина о временах Разина да “Тихий Дон”. Общенародное чтение. Про сочинения Крюкова или, скажем, атамана Петра Краснова никто и не слыхивал.

Наш школьный учитель истории был из красных казаков, откуда-то с верхов, из шолоховских станиц. Как и Шолохов, служил на подхвате у комиссаров. В школе имелся небольшой краеведческий уголок и самодельный альбом из станичного прошлого, а сам Федор Дмитриевич преподносил историю, конечно, вполне ортодоксальным образом.

Спасибо ему и за это, но гораздо больше сведений о донской старине я почерпнул от хорошего друга нашей семьи, старого агронома Ивана Тимофеевича Ефимова, который снабжал меня религиозными сочинениями Гоголя в издании журнала “Нива” и переписанными от руки стихотворениями Мережковского на историко-религиозные темы.

Иван Тимофеевич, интеллигент старых манер и закваски, с благообразными чертами лица, в революцию учился в сельскохозяйственной школе в Персияновке близ Новочеркасска, видел своими глазами, как донские юнкера и кадеты уходили в Ледяной поход на Кубань с Корниловым и в Степной — с Поповым... Рассказывал…

Так что Гражданская война в пятидесятые — шестидесятые годы еще аукалась, и на улице можно было встретить сильно постаревших персонажей Крюкова или Шолохова. Впрочем, жизнь утряслась. Никакой воинственности — одни воспоминания.

На деревянной ноге, задиристый, сват Ивана Тимофеевича Степан Алексеевич Князев, родом с Перекопки, обличьем походивший на Котовского, был некогда адъютантом у Филиппа Миронова, а до того воевал у белых, но больше любил рассказывать, как его искали для расправы передовые отряды батьки Махно, доходившие до его родного хутора. Он прятался от них где-то на чердаке:

“Степка, мы знаем, что ты тут схоронился, вылазь, а не то хату запалим...”

Он сидел, не вылазил, боялся, что прикончат. Хату, кажется, не спалили...

Старик Андрей Дмитриевич Кочетов — душа нараспашку, плетень в плетень сосед моей бабушки — замечательно дишканил: Слава Платову-герою! Победитель был врагам. Победитель был врагам. Слава донским казакам! Воевал и за тех, и за других:

— Красные придут — я за красных, белые придут — за белых…

Победили красные — они и табунились в те годы, продолжая время от времени праздновать и обмывать свою давнишнюю победу (на фоне основной — над Германией). Николай Илларионович Шведов, Кузьмич-Головок, Андрей Федорович Трофимов, наш непосредственный сосед по казенной квартире Иван Борисович Денисов, любитель нудно выступать на школьных линейках.

Излюбленной историей его из времен Гражданской войны было то, как они свели у монахов местного монастыря, поддерживавших белых (или кадетов, как он говорил), монастырского быка, забили его, сварили и съели. Иван Борисович еще любил излагать, как он отбил у Александра Голубинцева, который командовал усть-медведицкими повстанцами, полковую казну и употребил ее с пользой для новой власти (себя вряд ли обошел — был тертый калач).

А то был еще старичок-контрик Иван Иванович Фомин. Явный белячок, но скрывал. Личико у него было маленькое, морщеное, глазки пронзительные. Пустили одно время по Дону судно на воздушной подушке. “Заря” называлось. Доходило до самой Вешенской. Потом Шолохов его отменил — выкидывает на берег мальков, портит рыбные богатства.

Иван Иванович накануне Покрова собрался в Усть-Медведицу на богомолье. Мы тоже — в гости к родственникам. Погода нудная, слякотная. Ожидающих немного. Иван Иванович обращается к попутчице: