Новый Мир ( № 7 2007)

Был долгий томительный час тревожного изумления и боязливого ожидания. Потом расторопные люди с окраин сообщили, снесшись с наступающим отрядом: пришли красногвардейцы из Царицына с четырьмя казачьими пушками, обстреливают винный склад. Тревога для трудовой части населения сменилась радостным предвкушением: винный склад — дело добычное. И сразу все михайловские жулики, воры, шибаи, карманники бросились помогать царицынской армии — кто чем мог: соглядатайством, шпионажем, агитацией в гарнизоне. Гарнизон с полной готовностью сдал винтовки этим гражданам. <...> Слобода, винный склад и все прочие учреждения снова перешли в ведение советской власти.

Первые шаги новой власти в слободе были направлены в сторону организации потока, разграбления и, по силе возможности, истребления буржуев. Эта артельная, легкая, щедро вознаграждающая работа прошла в слободе с невиданным подъемом. Истребили ббольшую часть офицерского состава. Местные наши офицеры — по большей части из народных учителей, были люди самого демократического облика и по убеждениям, и по имущественному цензу — по большей части дети рядового казачества, мозолистые, малоимущие. И первым из них пал от рук трудового слободского крестьянства председатель местного „совета рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов” хорунжий Лапин, социал-демократ по партийной принадлежности, плехановец. Человек все время, с февральского переворота, шел впереди толпы, усердно угадывал и взвешивал ее настроения, пользовался большой популярностью, получал каждения, кадил и сам и все-таки погиб бессмысленной, нелепой, ужасной смертью от хулиганской оравы.

— Я давний революционер, сидел в крепости… — начал было говорить он толпе.

— Брешет! Кадет!.. — раздался голос из толпы.

И словно это было величайшим преступлением в глазах вчера еще пресмыкавшегося перед каждым стражником трудового слободского люда, толпа заорала:

— Каде-ет! Юнкарь!

Какой-то подросток с винтовкой в руках прицелился, выстрелил в упор. Председатель „совета солдатских, казачьих, крестьянских и рабочих” депутатов, возникшего в нашем углу приблизительно за месяц перед этими событиями, опрокинулся навзничь, раскинув руки. Толпа раздела его до белья, ушла дальше продолжать веселую артельную работу.

Перестреляли несколько десятков офицеров за то, что „кадеты”. Трудно было хоть приблизительно уяснить, какое содержание влагала толпа в это фатальное наименование: кадет. Благозвучное словечко — контрреволюционер — слобожанину не под силу было выговорить. Да и равнодушен он был как к революции, так и к контрреволюции. Сказано: бей кадета! — он и усердствовал и стрелял в 12-летних мальчуганов-гимназистов, не сомневаясь, что это и есть самые доподлинные кадеты; стрелял в студентов, полагая, что это — тоже „кадеты” старшего возраста или „юнкаря”, убивал учителей, священников — тоже „ученые” люди, значит — бывшие „кадеты”. И было поразительно по невероятию, неожиданности и бессмысленности это истребительное усердие, убийство без злобы, с охотницким чувством, убийство людей, долгие годы живших рядом, росших и игравших на одной улице с убийцами, никого не обижавших, виновных лишь в том, что культурный уровень их — учителей, студентов, священников — был несколько выше уровня окружавшей их народной массы. Истребляли без колебаний, с завидным душевным равновесием, порой — с веселым гамом, остротами, гоготаньем…”7

Он как будто протоколировал.

Оказавшись в Усть-Медведице, Крюков сам сел на коня и принял участие в вылазках на левый берег реки; его контузило.

В эти самые дни весны 1918 года у него и родилось стихотворение в прозе “Край родной”8 (называемое еще “Родимый край”). “Вандейское” стихотворение Крюкова — предельно точный в своем предчувствии губительного обрыва национальной жизни, проникновенный текст — вышло из-под пера интеллигента-народника, писателя короленковской школы, однако традиционных народнических тем в нем не слыхать.

Родимый край… Как ласка матери, как нежный зов ее над колыбелью, теплом и радостью трепещет в сердце волшебный звук знакомых слов… Чуть тает тихий свет зари, звенит сверчок под лавкой в уголку, из серебра узор чеканит в окошке месяц молодой… Укропом пахнет с огорода… Родимый край…

...Кресты родных могил, а над левадой дым кизечный, и пятна белых куреней в зеленой раме рощ вербовых, гумно с буреющей соломой, и журавец, застывший в думе, волнуют сердце мне сильнее всех дивных стран за дальними морями, где красота природы и искусство создали мир очарованья...

Тебя люблю, родимый край… И тихих вод твоих осоку, и серебро песчаных кос, плач чибиса в куге зеленой, песнь хороводов на заре, а в праздник шум станичного майдана, и старый, милый Дон — не променяю ни на что… Родимый край…

Напев протяжный песен старины, тоска и удаль, красота разгула и грусть безбрежная — щемят мне сердце сладкой болью печали, невыразимо близкий и родной… Молчанье мудрое седых курганов, и в небе клекот сизого орла, в жемчужном мареве виденья зипунных рыцарей былых, поливших кровью молодецкой, усеявших казацкими костями простор зеленый и родной… Не ты ли это, родимый край?

Во дни безвременья, в годину смутную развала и паденья духа я, ненавидя и любя, слезами горькими оплакивал тебя, мой край родной… Но все же верил, все же ждал: за дедовский завет и за родной свой угол, за честь казачества взметнет волну наш Дон седой. Вскипит, взволнуется и кликнет клич — клич чести и свободы…

И взволновался Тихий Дон… Клубится по дорогам пыль, ржут кони, блещут пики… Звучат родные песни, серебристый подголосок звенит вдали, как нежная струна… Звенит и плачет, и зовет... То край родной восстал за честь отчизны; за славу дедов и отцов, за свой порог родной и угол…

Кипит волной, зовет на бой родимый Дон… За честь отчизны, за казачье имя кипит, волнуется, шумит седой наш Дон, — родимый край!

Горячие, но мало подготовленные к войне гимназисты, реалисты, семинаристы — усть-медведицкая молодежь декламировала стихотворение Крюкова на своих собраниях и сходках, шла в бой, твердя про себя строки “Родимого края”9. Вскоре эти строки стали известны по всему восставшему Дону.

Много было смертей. Из-за Дона в Усть-Медведицкую каждый день на лодках привозили убитых. Хоронили их над Доном, на высокой горе, называемой Пирамидой.

Когда красных отогнали и на какое-то время успокоилось, в своем постановлении от 12 — 14 июня 1918 года съезд представителей Усть-Медведицкого округа записал следующее:

“Находя необходимым устройство достойного памятника павшим за освобождение родного края в округе, съезд постановил:

Переименовать „станичную казачью гимназию” в окружную, присвоив ей название „Усть-Медведицкая окружная гимназия имени павших за освобождение округа”, для чего войти в соглашение с обществом ст. Усть-Медведицкой.

<...> Для постановки гимназии на должную научную высоту, достойную памяти положивших жизнь свою за родной край, и принимая во внимание огромные заслуги по воспитанию и пробуждению национального самосознания в казачестве Федора Дмитриевича Крюкова, просить управляющего отделом народного просвещения об утверждении его в должности директора означенной гимназии.

Просить Усть-Медведицкое станичное общество отвести при самой высокой точке горного кряжа, называемого „Пирамидой”, две десятины земли для ограждения лесом и постройки в будущем памятника-колонны павшим борцам за освобождение края, — для чего открыть в округе подписку по собиранию средств”10.