Новый Мир ( № 7 2007)

Умер он в расцвете сил, в 1922 году, сорокапятилетним. Умер от заражения крови. Городил леваду, поранил палец, и начался у него столбняк. Нашли на Черной Поляне фельдшера, привезли к умирающему, он ему серебряную чайную ложку пытался в рот вставить, а никак — вмертвую свело больному рот… Хоронили воина с возможными по той скудости почестями: церковный староста распорядился выдать почетную пелену черного погребального бархата и долго звонил на колокольне Николаевской церкви станичный звонарь...

Читаешь, бывало, в юности Тютчева среди донских сороконожек.

На песке долго не полежишь — как на раскаленной сковороде. А ходить по песку — подошвы жечь. Поднимешься выше — и вовсе невозможно: там колкие травы на потрескавшейся от жары илистой пойменной почве. Змеи. Много змей. Но они чуют человека, быстро уползают, прячутся.

Час от часу жар сильней,

Тень ушла к немым дубровам,

И с белеющих полей

Веет запахом медовым...

У нас есть дубровы, но дальше от берега. Есть и поля, но близ Дона — луга. Сладкий медовый запах различим сквозь горьковато-полынный, шалфейный. Ивняки, талы, дикие терны и яблони, вербы, осинник, тополя. Лох, который на Дону называют дерезой. Его вяжущие ягоды птицы не склевывают до морозов. После морозов ягоды начинают немного сладить.

С донской поймой связаны сильные впечатления. Дон здесь после своей северной излуки резко забирает на юго-восток, в совсем пустынные места: с песками, бурунами, сусликами. По правому берегу полоса леса: вербы и тополя не в обхват до гряды высоких, изрезанных балками холмов. По левому — заливные луга, тальник, дальше дубровы, кончающиеся песками. Много озер, иногда довольно крупных, глубоких. Рассказывают о множестве озерной рыбы. Но поймать трудно. Зимой в прежние годы мы с отцом ходили на озеро Яры — километров семь или больше. Долбили лунки, пытались ловить — кроме крупного окуня или красноперки мало что попадалось. А хотелось линя или леща. До революции и при нэпе озера сдавались в частное пользование. Тогда бродили неводом, и, говорят, бывали большие уловы: сазаны, лещи, щуки.

Про рыбу много разговоров, но по-настоящему ловят лишь весной (осенью реже). В шестидесятые годы рыба шла дуром. Меня брал на подхват (на весла) приемный дед. Плыли вверх моторкой вдоль берега под страшными, вывороченными разливом корневищами тополей и верб. Набивали лодку, лишь бы вода не заливалась. Ловили плавом, ставными сетями, в вентери — чехонь, леща, синьгу, калинника. Часто попадались крупные сазаны, но их много не надо — их только пластать и в духовку, иначе не сохранишь. На балык они не годятся, коптить невозможно. А остальную рыбу можно вялить впрок. Без рыбы никогда не жили, и с рыбалкой связано множество переживаний, наслаждений, риска. Сидишь в лодке за кустами рисковой апрельской ночью, прячешься от рыбнадзора. Близко тарахтит его мотор...

В степи великое множество трав, беспрестанно цветущих: дикие тюльпаны (лазоревые цветы), ирисы, мальвы, высокие заросли татарника, коровяк, зверобой, шалфей, бессмертники, душица, донник, тысячелистники и уж неизменные донские — чабрец, полынь.

А еще — дивной красоты озера. Неподражаемые своей изменчивостью очертания донских берегов. Донские разливы.

Великолепно зрелище поднимающейся на несколько метров воды. В низинных местах поймы вода разливается на километры, вплотную подходит к окраинным домам хуторов и станиц, к их хаткам со ставнями. К десятому — двенадцатому мая останавливается и начинает сбывать. Пришедшая на икромет рыба во множестве попадается в сети. Рыбнадзор гоняет. Сети бросаются. Я не раз видел, когда рыбы было особенно много, как она висит на кустах и между ними — в брошенных сетках — белыми лоскутами, подвяливаясь на солнце. Запахи рыбы, рыбной чешуи. К концу мая появляется мошкба, заливаются лягушки, ухают бычки.

Терны и яблони цветут прямо в воде. Легкие испарения смешиваются с запахами цветения, и ветерок относит запахи далеко-далеко в степь. В бескрайнюю дикую степь, где мы не раз блуждали пешком и на колесах, теряя ориентир, ночуя у костров на высоких холмах...

С последним из родственных “вандейцев” мне довелось сойтись не так давно, в середине восьмидесятых. Это был мой родной дед по матери, восьмидесяти годов от роду. Он с нами не жил — двадцать пять лет провел в казахстанской ссылке, а тут вот вернулся…

Он был из повстанцев последнего призыва конца девятнадцатого года, но хорошо помнил, как возвращались с фронта казаки-офицеры и дворяне, как в восемнадцатом забурлила наша станица и окрестные хутора. Как звонил на станичной площади в колокола поп Иваний, созывая казаков на майдан и произнося речи в защиту монархии и кадетов. Как быстро придавили старики, носители консервативного начала, пришедших с фронта распропагандированных большевиками фронтовиков.

В свои четырнадцать лет он сам стал бойцом хуторской дружины. Старики шли заниматься хозяйством, а ему в руки — винтовку:

— Ты, Лешка, молодой, посторожи тут. В случае чего — стреляй...

Красные с левого берега Дона делали вылазки, пускали десант. Однажды в его дежурство переправились чуть в стороне от хутора на лодке и передушили в одной крайней хате домашнюю птицу. Молодому дружиннику попало от стариков…

Он не раз стрелял по темным движущимся мишеням и был, возможно, последним из остававшихся в живых участников донского сопротивления.

Люди уходят. Остается пейзаж. Степь и река.

Степь все та же: бугриста, бескрайня, величественна.

А вот берега изменились. Где теперь двадцатиметровая глубь, яма у поворота в конце белых песков? Где восьмидесятикилограммовые сомы, которых вытаскивал на берег щуплый старичок Фомин? Где длинные белые косы?

Затянуло илом, загадили белый песок своим пометом, пухом и перьями крикливые гуси. Только на перекатах, на быстрых местах все так же немолчно журчит прозрачная вода.

Прежде шли и шли баржи — теперь редко какая пройдет, разве плавучая церковь, достижение Волгоградского архиерея, с колокольным звоном пристанет к берегу.

Бакенщики Виктор и дядя Саша умерли, и никто не зажигает огоньки на реке. Ночью река совсем темная.

А мне не бывает скучно на этой реке. Ведь это Дон, тот самый Дон, с которым я провел детство и раннюю юность. На дне, в пульсирующих, не затянутых илом родниках, живет его потаенное сказание.

Станет тесно и скучно в старом дому — иди туда, подальше, под столетние тополя, на высокий берег, где нет лопухов и гусей. Смотри на широкую гладь, вслушивайся.

Нет-нет и мелькнет в знакомом пейзаже, среди вербовых кустов, за тополевыми ветками лицо какого-нибудь старого знакомца...

1 Здесь и далее цитирую по изданию: Туроверов Николай. Двадцатый год — прощай, Россия! М., “Планета детей”, 1999.