Новый Мир ( № 8 2005)

По-русски вся любовь — ямбы лицейских фрикций

по-русски как война

иваны гасят фрицев

а

что

по-русски смерть

а

следствие она она же и причина

переживаний интересного мужчины...

................................................

Мне

смерть как нужно на крыльцо из нашей речи

хоть по нужде хоть блеяньем овечьим

зубами

выговорить в кислород

желание Война!

Прощание с русской культурой и усвоение уроков культуры арабской удаются — вместо смирения и милости к падшим в финале стихотворения звучит гордость “тигра”, выходящего на бой с “псами”:

я

думаю

что

стоя перед псами

в молчанье тигра есть ответ брехне

и

предвкушение

клыки разводит сладко мне

не

трудной

крови под усами

Михаил ЭДЕЛЬШТЕЙН.

1 Отмечу попутно, как легко и радикально отказался Генделев от всякой связи с петербургской традицией, обычно клеймящей стихотворцев с берегов Невы пожизненными метами, — в его стихах нет ни питерской топики, ни характерных мифологем, ни стандартных примет поэтики. Стихотворение “Ораниенбаум”, в котором работает только этимология слова, а собственно Ораниенбаум никакой роли не играет, лишний раз этот разрыв подчеркивает.

2 Это, впрочем, вполне естественно для генделевской поэзии: в основе своей она вообще рациональна, и при всей усложненности ее метафорического строя развитие темы здесь определяется в первую очередь движением идеи, а не образа.

3 Ср.: “не оставь Господа мой народ / без тебя Он так одинок / и мал” (“Церемониальный марш”) и даже: “Мой мертвый народ / был Бог / Бог а не ты мразь” (обращение героя поэмы “Триумфатор” к Аллаху).

4 Коль скоро “израильский” в данном случае означает не только “еврейский”, но и “ближневосточный”, то естественно, что непримиримый враг оказывается понятнее того, кто вообще находится вне этой ситуации и вне этой картины мира. Поэтому о сирийце, погибшем во время ливанской кампании, говорится: “и за то любили мы с ним войны / простоту / что вкусы у нас просты” (“Стой! Ты похож на сирийца...”). Сходными ощущениями мотивировано, по-видимому, и обращение “К арабской речи”, в котором иронии гораздо меньше, чем может показаться на первый взгляд.

Академический гламур

А. П. Кузичева. Чеховы. Биография семьи. М., “Артист. Режиссер. Театр”,

2004, 472 стр., ил.

Ветхая и вечная этажерка с шишечками — для крупноформатных книг. Аксаков, Жуковский — в коже и с ятями, Некрасов в редакции Чуковского, советские однотомники классиков, альбомы репродукций и словари, словари… Наверху нивский Боборыкин стопочкой и разрозненный Шеллер-Михайлов. Книгу “О вкусной и здоровой пище” унесла в кухню. Открылось место для новинки: “Чеховы. Биография семьи”.

Матово-зеленый плотнотканый приятно-шершавый переплет — погладить пальцами. В пятый раз пересмотреть тонированные светло-коричневые иллюстрации и вдруг обнаружить ранее не замеченное — скажем, картину “Святый Евангелистъ Иоаннъ”, писанную отцом Чехова. Правда, ни дата, ни размеры картины не обозначены… 65,5 печатных листа, текст в два столбца — целая энциклопедия (стиль оформления, формат, объем), написанная известным чеховедом и изданная к столетию смерти писателя. Что ж, пора — мало ли что подрезали-причесывали на эту тему, подлаживаясь под советские каноны. В книге и солидный справочный аппарат: краткая хроника жизни и творчества А. П. Чехова, в примечаниях — свыше 1300 ссылок, в основном архивных, наконец, “Семейное древо Чеховых” (фрагмент).

Что и говорить, мемуары и биографии сейчас очень востребованы и в связи с историческим поворотом зачастую пересматриваются наново. В книге, специально посвященной феномену семьи, об этом говорится так: “Родословное или семейно-биографическое повествование <…> опирается на коллективную память, и рассказчик или составитель семейного жизнеописания <…> ориентирует его на себя, как часть „родственного организма” <…> Приступая к изложению истории своего рода, П. А. Флоренский писал: „…Мне хотелось бы быть в состоянии точно определить себе, что именно делал я и где находился в каждый из исторических моментов нашей родины и всего мира, — я, конечно, в лице своих предков””1.

На самом деле “биография для семьи”, составляемая ее членами, включает не только участие в истории, но и сведения о разных житейских казусах, бедах, болезнях, семейные легенды, переписку и вообще многое памятное, посторонним совсем лишнее. Материалов для такой, а также для более “официальных” биографий чеховская семья оставила очень много, и очень многое — и воспоминания, и письма — было издано и откомментировано на хорошем филологическом уровне.

Но здесь ставится как бы дополнительная задача. В предисловии “От автора” Кузичева пишет, что стремилась “передать свой душевный отклик на радости и горести семьи Чеховых”. Книга сложена из семи глав — по числу членов семьи Павла Егоровича и Евгении Яковлевны — родителей Антона Павловича. Биографии самого А. П. Чехова в книге нет (это входило в замысел автора), но все семейные события рассматриваются с точки зрения того, как они отражались на нем — на его настроении, материальном положении, жизненной позиции.

Напомним, что Кузичева как лицо постороннее чеховской семье пишет все-таки не для нее и не от ее имени, а для читающей публики. “Публичные” биографии могут быть самые разные: подробно документированные, как созданная Б. Бойдом двухтомная биография Набокова, популярные и в разной степени беллетризованные, типа серии “ЖЗЛ”, наконец, художественные — близкие к фактам, как у Тынянова или Ходасевича, — или вольные, как во многих исторических и псевдоисторических романах. Но все эти жизнеописания схожи в одном. В центре внимания автора — путь героя в “замечательные люди” и его деяния, оправдывающие этот сан. Всякий человек достоин жизнеописания, а не только прочерка между датами на могильном камне. Но не о всяком мы, “чужие”, знаем или хотим знать его “жизненный проект” и душевное содержание. Частной жизнью людей, помимо создателей и держателей семейного архива, интересуются, конечно, гламур и желтая пресса; не стоит жеманиться — предаваемые гласности светские сплетни модны всегда, хотя не всякая семья согласится жить “за стеклом”. С другой стороны, “прайвеси” тоже в моде: “Мне надо подумать”, — говорит героиня американского сериала и удаляется в законно охраняемую от близких отдельность.

Члены семьи Чеховых, по крайней мере братья А. П. и сестра, очень ценили свою отдельность, закрытость, конфиденциальность и мемуары для печати оставили по большей части вполне продуманные… Посмотрим, как обстоит с этим дело в тексте Кузичевой.

“Павел Егорович. Отец”. Здесь повествуется также о родне со стороны Чеховых — о его отце Егоре Михайловиче, сестре, братьях и племянниках. (Точно так же в соответствующей главе сообщается о родне Евгении Яковлевны, урожденной Морозовой, а в главе о Марии Павловне — о потомках, продливших историю Чеховых в ХХ веке, и заодно — об истории издания чеховских писем, создании чеховских музеев.)