Новый Мир ( № 8 2005)

Мария Павловна, самая, видимо, близкая автору и, получается, самая успешная из всей компании (“гений” не в счет), и та не избежала выговора: “Старшие братья огорчали отца нарушением 4-й и 7-й заповедей (помни день субботний, чтобы святить его; не прелюбодействуй). Но объяснял ли отец сыновьям и дочери послания святого апостола Павла, то место, где сказано: „делая добро, да не унываем, ибо в свое время пожнем, если не ослабеем”. Может быть, Павел Егорович и толковал о том, что в делании добра не может быть усталости и упреков. Однако дочь понимала свои хлопоты и благодеяния иначе, изредка напоминая братьям, чтобы воздавали должное, об ее милостях”. Вот такое резонерство посреди самой занимательной главы…

Предваряя исследование, Кузичева пишет: “Самым главным было не утерять чувство справедливости (курсив мой. — А. Ф. ). Удалось ли автору сохранить нелицеприятность и непредубежденность, передать свой душевный отклик на радости и горести семьи Чеховых — решать читателю”. Она солидаризуется с теми, для кого семья Чеховых — не только предмет профессионального интереса. Открытая и доверительная интонация, взгляд на описываемое, обозначенный как житейский, “семейный”, участливые мнения по поводу давних событий — все это призвано характеризовать “биографию семьи” как почти “родственную”. Но — основные члены семьи, попавшие в кузичевский обзор, занижены как личности. В особенности — братья Чеховы, лишенные в этом изображении своей творческой составляющей9 и потому искусственно обедненные. Автору, как мы уже знаем, не близки прежде всего старшие братья Александр и Николай; об их “нерасчетливости” говорится с интонацией упрека (диковинно некорыстны и нерасчетливы были все четверо старших, включая Антона Павловича). Стилистика Кузичевой “домостроительно” серьезна. В ее изложении как-то гаснут юмор и артистичность, окрашивавшие повседневное и письменное общение братьев Чеховых.

Покровительственно-неуважительное отношение автора к родителям-Чеховым сбивает реально бытовавшие семейные пропорции, мешает автору осознать подлинный уровень “детолюбия” и привязанности уже взрослых детей (поверх всех дрязг) к родительской семье, к семье Антона, ей наследовавшей, к памяти детства и юности. “У всех домашних к этому времени была возможность жить самостоятельно. Однако… все тянулись в кудринский дом (конец 80-х. — А. Ф.) . Что „склеило” семью Чеховых? Каким образом родные улавливали, что здесь накормят, стерпят бестактность, перенесут грубость? Что в этот дом можно приходить? Трудно сказать”. Тем, кто знает чеховские мемории хотя бы и не так досконально, как Кузичева, ее риторический вопрос покажется по меньшей мере странным.

В общем, если перед нами подлинная история подлинных, некогда живших людей, то они выставлены в своей частной жизни не слишком пристойно — полуодетыми или (Николай) безобразно неодетыми, да еще в сопровождении моральных проповедей и религиозных наставлений, метящих в уже непоправимые их изъяны. И однако же не будем уподобляться в своих заключениях нашему нраво-учительному Вергилию. Этот обширнейший труд, стоящий на крепких академических основах, огромная эта панорама — в сущности, грандиозный коллаж . Изобразительная композиция, составленная из цитат и связующих вставок, скрепленная единством колорита, где Чеховы — просто фигуры на полотне. Несмотря на “академизм” — это произведение, рассчитанное на массовый вкус. Немыслимый труд, заложенный в фундаменте, ничуть не затрудняет восприятие. Сюжеты и микросюжеты, составляющие текст, вполне вписались бы в некий “караван историй”.

В этих историях, надо заметить, присутствуют не семь основных персонажей и даже не восемь — считая вездесущего Антона Павловича, а девять. Исследовательница не самоустраняется как изыскатель, а действует как романный герой. То воздает “по справедливости”, как судия, то “благомыслит”, как Кифа Мокиевич (и Павел Егорович), то суетится по хозяйству, как Коробочка, то старается уточнить, “кто с кем”, как собиратель светской хроники. В ее “караване историй” этот личный сюжет — “история” чуть ли не главная, тянущая за собой весь мемориальный обоз. Чеховы, с их текстами и рисунками, упираются иногда, а что поделаешь — идут…

Однако... Эта книга — полезный вклад в популяризацию чеховедения, она поспособствует росту интереса к чеховским местам и чеховским музеям, что совсем не лишне в наши (как всегда) тяжелые времена.

Анна Фрумкина.

1 См.: Разумова И. Родословие и семейные истории России. — В кн.: «Семейные узы. Модели для сборки». Сб. статей. Кн. 1. М., 2004, стр. 92, 93.

2 «Вокруг Чехова». М., 1990, стр. 118.

3 “Чехов в воспоминаниях современников”. М., 1986, стр. 232, 235.

4 Чехов М. П. Вокруг Чехова. М., 1964, стр. 307 (из комментария С. М. Чехова).

5 Качество представления текста очень высокое. Как уже отмечено, научный аппарат до щегольства велик, солиден, респектабелен. Есть, конечно, погрешности: не Муйжейль (стр. 393), а Муйжель ; не Кузьмин (стр.178), а Кузмин ; не “плакательный” платок (стр. 274), а “плакальный” и т. п.

6 Александр — не только известный в свое время журналист. “Святочные рассказы Седого хороши”, — сказал как-то Павел Егорович (Кузичева отметила это с иронией). И впрямь: на протяжении 1890-х годов сборники святочных рассказов А. Седого (Александра Чехова) переиздавались не раз. Кроме того, написанный им “Исторический очерк пожарного дела в России” (СПб., 1892) был первой за сто лет, вплоть до 90-х годов ХХ века, и едва ли не единственной книгой на эту тему, что отражено в современных исторических работах и библиографиях. Но об этих достижениях Александра у Кузичевой едва упомянуто. Его научные увлечения и домашние эксперименты кажутся ей нелепыми игрушками.

7 Собрана ли где-то и кем-то книжная и журнальная графика Николая, как того хотел Антон Чехов, исследована ли? Бесследно ли пропали картины Николая, упомянутые разными мемуаристами, но не попавшие в музеи Чехова? Ответ мне неведом.

8 Журнал для детей, который почти единолично и, судя по всему, успешно издавал Михаил Чехов в течение десяти лет, вошел в историю дореволюционной детской периодики. Проза Михаила переиздавалась в советское время дважды — в 1969-м (тираж 100 000 экз.) и в 1986-м (200 000 экз.). У Кузичевой об этом нет ни слова.

9 Это отношение к творчеству невольно (или намеренно) подчеркнуто в изящном оформлении книги: коричнево-белый колорит иллюстраций уравнивает в значении фотоснимки давних лет, любительские акварели Михаила, этюды Марии, картинку тушью Павла Егоровича и профессиональную масляную живопись Николая.

Социологическая вивисекция мистического тела

Николай Митрохин. Русская Православная Церковь. Современное состояние

и актуальные проблемы. М., “Новое литературное обозрение”, 2004, 648 стр.

"Форма человеческой общности”. В библиотеке журнала “Неприкосновенный запас” вышел фундаментальный труд Николая Митрохина. Автор и раньше обращался к реалиям, сложившимся в “самой крупной религиозной организации на постсоветском пространстве” (как сказано в его предисловии), то есть Русской Православной Церкви Московского Патриархата, особенно к тем сторонам ее жизни, которые никогда не попадают в “официальную” церковную хронику. Известны его достаточно нашумевшие книги: “Епископы и епархии Русской Православной Церкви” (М., 1997) и “Экономическая деятельность РПЦ и ее теневая составляющая” (М., 2000). Рассматриваемая нами книга, пока последняя и всеобъемлющая в этом ряду — охватывающая практически все (кроме собственно мистической) стороны жизни русской Церкви в наше время. Здесь и непростые темы “канонической практики”: взаимоотношения епископата и клира, мирян и духовенства, а также механизмы принятия решений в самой Патриархии, — даже названы и охарактеризованы самые влиятельные иерархи. Определены, с известной долей условности, “партии” внутри духовенства, образованные по идейным мотивам (хотя идейные мотивы — не единственные). В книге также рассмотрены взаимоотношения Церкви с обществом и государством, различными светскими институтами.