Новый Мир ( № 8 2005)

О Егоре Михайловиче, деде, выкупившем семью из крепостной неволи, остались в воспоминаниях внуков несхожие мнения. Александр нажимает на то, как ненавидели деда, графского управляющего, работники — бывшие графские крепостные. Как жестоко, по рассказам бабушки, он, осердившись, бил жену и детей. “Нам с Антошей теперь стало вполне понятным, почему и наш отец, добрейшей души человек (курсив мой. — А. Ф. ), держался той же системы и был убежденным сторонником лозы, применяя ее к нашему воспитанию”2.

Для внучки (дочери Александры Егоровны) из глухой деревни Твердохлебово под Воронежем Егор Михайлович был прежде всего добрый и уважаемый человек, который всем помогал, которого как советчика ценили все окрестные торговцы, местные служащие и состоятельные сельские хозяева. У Кузичевой он вышел фигурой яркой, цельной, самобытной, воплощением старорежимного отцовства. Интересно, что Егор Михайлович, почти самоучкой грамотный и по-старинному начитанный, любил в письмах выдержать тот или иной книжный слог, вглядеться в повороты словесного плетения — “писатель”.

Ну а сын его, Павел Егорович, играет в повествовании роль деспота, неумехи, пустослова, зануды, даже лакея и шута. Классический комедийный персонаж. Он тиранит жену, бьет детей и требует от них непосильной недетской работы, он никого не способен пожалеть, понять, обожает лишь себя самого. Выражается высокопарно и кичится своей добродетелью; попрекает выросших детей долгами, а сам — несостоятельный должник. Так ли все это? И все ли это о нем?

Действительно, старшие дети Павла Егоровича — Александр и Антон — вспоминали в письмах про то, что “в детстве у них не было детства”, про “ужасы детства” и проч. Выросшие дети ушли из-под власти отца и добились независимости всякий своим способом. Александр и Николай в Москве почти не жили с родителями. Антон утвердил себя старшим в оставшейся семье (Павел Егорович жил в основном у работодателя, купца Гаврилова), сделавшись главным ее кормильцем. Иван после тяжких бунтов из-за неприкаянности и прерванного образования тоже отделился; но впоследствии Павел Егорович был счастлив, что его сын учительствует, и несколько лет мирно жил в его квартире. Младшие дети — Михаил и Мария — вообще не хотели вспоминать, что у их отца были тягостные (и комические) черты характера. И мало ли о чем порой вспомянется? В контексте всей жизни читаем другие слова (приведенные в кузичевской “биографии семьи”): “ Отец и мать единственные для меня люди на всем земном шаре, для которых я ничего никогда не пожалею. Если я буду высоко стоять , то это дело их рук, славные они люди, и одно безграничное их детолюбие ставит их выше всяких похвал, за-крывает собой все их недостатки, которые могут появиться от плохой жизни, готовит им мягкий и короткий путь, в который они веруют и надеются, как немногие” (письмо семнадцатилетнего А. П. Чехова от 29 июля 1877 года; курсив мой. — А. Ф. ). Что Александр считал отца “добрейшим”, упомянуто выше.

Долгие годы Павел Егорович пытался увести от безалаберной, беспутной жизни старших своих сыновей, Николая в особенности. Александр жил отдельно и по-своему, но не считаться с отцовским мнением все же не мог. С Николаем вы-шло хуже: ни скандалы, ни письма, ни многократная помощь семьи не могли вытащить его из той “балалаечной” жизни, которую он вел. Кузичева пишет: “Павлу Егоровичу недоставало мудрости признать, что „заблудшая овца” пропала и никакими добродетельными словами, нравоучительными примерами и даже родительскими слезами Николая не пронять”. Не мудрости у него не хватало, а хватало любви ни при каких обстоятельствах не бросать — не “овцу”, а сына! Тем более, что не тать какой-нибудь был его сын, а необыкновенно добрый, благородный запутавшийся человек. Которого, кстати, не бросали ни его брат Антон, ни его более благополучные друзья, ни даже не раз “кинутые” необязательным художником заказчики. В последнюю ночь своей предсмертной болезни Николай попросил брата: “Александр, если умру, скажи отцу, что любил его, и очень любил. Больше ничего не говори. Он поймет!..” А Павел Егорович нашел лучшие слова о Николае: “Жизнь его была неудачная, испорченная, но сам он хорош… Молитесь за его добрую и нежную душу”.

Павел Егорович был не такой “ретроград”, как иногда считал смолоду его сын Антон. “Враг <…> незаконного сожительства”, он со временем признал невенчанную жену Александра, мать своих внуков. Антон Павлович однажды писал брату Александру, что отец с возрастом раскаивался в тех жестоких методах воспитания, которые он применял к своим малым детям. С внуками он был нежен. Очень трогательно его приглашение маленькому сыну Ивана Павловича Володе Чехову приехать в Мелихово смотреть “жеребеночков”. После него остались потомкам кое-какие записи о событиях дотаганрогской жизни и его знаменитый дневник, который веселил и трогал его насмешливых сыновей. В Мелихове он играл роль отца короля в сказочно маленьком королевстве, любимом столь многими, и когда он умер, колдовство исчезло и королевство рассыпалось — наступила жизнь, отдельная для каждого.

У Павла Егоровича (и Евгении Яковлевны вместе с ним) был свой жизненный “проект”, постижимый для жизнеописателя при должной любви к своему персонажу. Отец Чехова был наделен талантами, которые давили его изнутри жаждой во-площения и желанием “славы” или хотя бы уважения окружающих. Возможно, где-нибудь в иконописной мастерской или будучи регентом соборного хора Павел Егорович оказался бы в своем кругу и был бы удовлетворен своим положением. Егор Михайлович, выведя из крепостных и вообще из крестьян и не допустив солдатчины, отдал его и брата Митрофана в торговлю — сделал все, что мог. Но в прозаически грубом мире провинциальной торговли братья Павел и Митрофан Чеховы, а также, быть может, еще более талантливый и в конечном счете несчастный Иван Яковлевич Морозов (брат Евгении Яковлевны) были, как переученные левши, неловки и не на своем месте. Так что к “економии”, поучениям, отчасти и к рукоприкладству — ко всему этому понуждала Павла Егоровича изначально вколоченная роль, в рамках которой он и вел неувлекательное, неазартное для него купеческое дело, самую скучную часть перекладывая на детей. Они, что называется, “жизни не видели” в темной и нетопленой лавке. Да и для своей страсти к музыке, хоровому пению и церковной службе, возвышенность и красоту которой он живо чувствовал, Павел Егорович жертвовал силами и временем своих старших сыновей, что было им нелегко.

Однако быт семейства Чеховых под началом Павла Егоровича нельзя считать таким уж невыносимым. То он играет с Николаем, жаждущим музыки, скрипичные дуэты, то учит детей чистописанию, добиваясь “фирменного” чеховского почерка, то заставляет их ежедневно по очереди прочитывать местную газету, открывая им путь к современному литературному русскому языку. Даже домашние спектакли по Гоголю охотно ставят “перегруженные” дети Чеховых. В одном из московских писем Антон Павлович упоминает: “Отец читает матери „Запечатленного ангела”…” Театры, гости… Не такая уж душная атмосфера.

Одновременно с горизонталью семейной повседневности присутствовал у родителей Чеховых другой, “вертикальный”, проект, с целью вывести детей (да и себя вслед за ними) на совсем иной жизненный уровень, где таланты и знания затребованы и уместны, дают успех и почет. Павел Егорович был купцом второй гильдии (что не так уж мало), умея только писать и считать и слегка подучившись практике торговли у купца первой гильдии И. Е. Кобылина. Его собственный опыт, выходит, свидетельствовал, что учить детей дома музыке и французскому языку, отдавать их не в городское училище, а в высокотребовательную классическую гимназию совсем не обязательно. Но Чеховы хотели во что бы то ни стало дать детям настоящее образование. Торговые дела купца Чехова первые пятнадцать лет шли совсем не так плохо, как представлено у Кузичевой. Материальная основа таганрогской жизни Чеховых рухнула не от смешных и нелепых промахов Павла Егоровича, описанных автором подробно и наставительно, а от совершенно иных причин — от общего уменьшения значения Таганрога как торгового и портового центра. И еще оттого, что Павла Егоровича дважды жестоко обманули свои люди, которым он полностью доверял. Когда семье пришлось уехать в Москву, то и там действия Павла Егоровича были не так уж бестолковы — он не шел на случайные, плохо оплачиваемые места, с которых ему в пятьдесят три года было уже не подняться, а постепенно сумел устроиться на место, которое позволяло обеспечивать семье пропитание. Между тем даже в первоначальном нищем московском житье семья продолжала свой образовательный проект, не поддавшись соблазну отдать детей в амбары и мастерские.

В пожилые годы у Павла Егоровича не было близких друзей и собеседников. И он понапрасну пытался “догнать” своих образованных взрослых детей, читая и пересказывая “Историю государства Российского” или газетные новости. Но все-таки он обрел покой, достаток и почет. Если бы ему пришлось жить в старости не у Антона, который давно понял роль родителей в построении своего жизненного пути, а у других детей (не считая бездомного Николая), то они, думаю, тоже бы постарались.

В конце книги автор неожиданно сообщает про занудного и бестолкового чеховского родителя: “Павел Егорович уединялся в своей <…> комнате-келье, чтобы молитвами и песнопениями поддержать покой в душе. Это был ежедневный апогей ритуальной жизни… Павел Егорович безмятежно и торжественно возводил свой душевный храм. Незатейливый, но храм”. В очередной раз пригвоздив формалиста и деспота словами “ритуал” и “незатейливый”, открыла ли Кузичева в нем, так сказать, существование души? Простила ли ему, наконец, что этот “человек слабого полета” был отцом писателя Чехова? Перед нами один из образцов “благомыслия” — той пустотелой велеречивости, коей, согласно семейному юмористическому мнению, был привержен Павел Егорович, а страницы “биографии семьи” украшены многажды.

“Евгения Яковлевна. Мать”. Это хорошая хозяйка, верная жена, заботливая мать (“наша добрая мать” — слова из меморий сына Александра). Свидетельство молоденькой мелиховской гостьи Т. Л. Щепкиной-Куперник: “Я никогда не видела, чтобы Евгения Яковлевна сидела сложив руки… Принимала и угощала она, как настоящая старосветская помещица… Помню ее уютную фигуру в капотце и чепце, как она на ночь приходила ко мне, когда я уже собиралась заснуть, и ставила на столик у кровати кусок курника или еще чего-нибудь, говоря со своим милым придыханием: „А вдруг детка проголодается?..””3

Автором впервые введена в чеховиану сценка, характеризующая уже почти бессловесную из-за болезни Евгению Яковлевну. “Бабушка” гневалась и, не имея других средств выразить недовольство, яростно плевалась в окружающих. Тогда ее внук, гениальный актер Михаил Чехов, вдруг скорчился и, словно жалкий умалишенный, придвинулся к ней на коленях, что-то бормоча. Евгения Яковлевна затихла, стала гладить по голове “жалкого человека” и невнятно его утешать… Однажды в Мелихове она сказала: “Мои дети любят меня каждый по-своему. И я стараюсь любить каждого из них так, как это нужно именно ему”4.