Новый Мир ( № 8 2005)
Шрифт:
так, что сердце заходилось,
выходила из себя,
Божью чувствуя немилость.
Изо всех сжимала сил
тельце детское, цыплячье.
Слезный дождик моросил,
неотвязный и незрячий.
В эту бездну загляну...
Взяв бессмертие на пробу,
вспять пространство разверну
и вберу в свою утробу.
* *
*
Наверно,
и все же обрек на недолю...
Я душу зажала в кулак,
не выпущу больше на волю.
Наверное, губят, любя...
Мне этой не внять благостыни.
И я заслонюсь от себя
последней молитвой о сыне.
* *
*
Хоть в полном мраке окажись мы,
когда беда...
А вы, ушедшие из жизни,
ушли куда?
Но, может, знак нам подадите
на склоне лет?
Мол, все идущие — идите
туда, где свет...
* *
*
Этим матерям дать какой мне знак?
Сына потеряв, выжить или как?..
Этим матерям что могу сказать?
Сына потеряв, раны зализать?..
Этим матерям чем могу помочь,
сына потеряв, не родивши дочь...
Ангелов призвав неземную рать,
сына потеряв, жить не перестать...
* *
*
Постель застелена льняная,
бликует, блещет белизна...
Вот снова птица неземная
мелькнула в зареве окна.
Или она пера лишилась,
иль это падает листва...
И закружилась, закружилась
моя больная голова.
И долго, душу беспокоя,
кружится на сквозном ветру
сиянье это неземное:
перо к перу, перо к перу...
* *
*
Памяти сына.
Птичке пропасть, ведь коготь
тянет, увязнув, к мраку...
Можно тебя потрогать
сквозь фотобумагу.
Или же сквозь компьютер,
где ветер свистит звездный...
Что бы сказал Лютер
и набожный люд грозный,
Вести Благой и Корана
чтители, те, что святы?
— Разве же это раны?
Это всего лишь стигматы...
Или тебе не снятся
те, кто за небесами?
Ты можешь им любоваться
и поедать глазами.
Это ль не Божья милость?
Руку вздыму воздету:
— В истине укрепилась:
небытия — нету...
Может быть, он в обиде
на наше земное бремя
временно стал невидим
и отошел... на время.
Как трудно оторваться от зеркал...
Публикация В. Кравченко.
В 1982 году журнал “Литературная учеба” предложил мне поучаствовать в одном проекте: им нужны были литературные критики, готовые сопроводить публикации начинающих авторов своим предисловием. Я согласилась почитать несколько рукописей, оговорив себе право вернуть все, что не придется по вкусу. Это не был “самотек” — какой-то редакционный фильтр рукописи уже прошли. Но чтение все равно оказалось неутешительным: все повести и рассказы выглядели так, словно их испекли в одной пекарне по стандартному рецепту. Я досадовала на себя, что ввязалась в пустую затею, и когда очередь дошла до повести под названием “Предлагаемые обстоятельства”, принялась читать ее с тем внутренним раздражением, которое возрастало по мере того, как увеличивалась стопка отвергнутых мною редакционных папок. Бегло пробежала глазами страницу, остановилась и, не веря себе, вернулась к первой фразе. Неужели — писатель? Имя мне ничего не говорило: какая-то Ирина Полянская. Но словесная ткань повести завораживала и свидетельствовала о даре и мастерстве (только позже я выяснила, что в ленинградской “Авроре” был уже напечатан ее рассказ, что в Литинституте, который она закончила, многие считали Полянскую одним из самых многообещающих студентов).
В рецензии, носящей отчасти педагогический характер, следовало внятно дать понятие о сюжетной канве. Я находила это правило разумным: пусть читатель, с текстом не знакомый, поймет, о чем идет речь. Но тут я задумалась. Сюжетная схема повести была до невероятности проста и узнаваема: отец, человек яркий, масштабный, крупный ученый с изломанной судьбой (война, плен, лагеря); мать, красивая, артистичная, обаятельная, многим пожертвовавшая ради мужа, в том числе и своей любовью к другому человеку; уход отца, крушение этой неординарной семьи, увиденной глазами одной из дочерей. Что уж тут нового и своеобразного? В повествовании угадывалась личная драма автора. Многие начинают так: с дотошного воссоздания собственных детских и подростковых впечатлений и психических травм. Но мало кому удается написать прозу, которая эмоционально захлестывает, захватывает читателя не головокружительным ходом событий (они как раз все известны, заданы), но ощущением непоправимости утраты, необратимости времени, масштабом человеческой драмы, особой музыкальностью фразы. “Прихотливо построенное повествование, где случайно, казалось бы, возникшая ассоциация высвобождает цепь других, своего рода “в поисках утраченного времени”, повесть Ирины Полянской обладает цельностью и завершенностью — свидетельство того чувство формы, которое так редко встречается ныне в современной прозе, и, возможно, столь же врожденный дар, как абсолютный слух у музыканта”, — написала я тогда в своей рецензии, высказав уверенность, что литература обрела новое имя.