Новый Мир ( № 8 2007)

своей хибары, оплетенной лианами, сидел—

дремал с открытыми глазами год за годом.

А та, его ровесница, ломала ветки

его дремоты и вверх подбрасывала хоботом. Глядел

один ее лукавый глаз в него, другой — погоды

ждал.

Им семьдесят исполнилось — ему и ей,

и от рожденья оба — здесь, меж ними — восемь

шагов (его, ее — один). Они друг друга наизусть

читают: он — в землю глядя, а она — чуть в небо косит,

перебирая ртом беззвучный монохромный куст

их жизни. И якорную цепь в траве перебирает

ногами задними, как четки, поневоле

чуть приседая, пятясь до ствола добра и

зла, раскачиваясь там, как на приколе

корабль. И, оттолкнувшись, наплывает снова

на тот шалаш, где дремлет, не смыкая глаз,

старик погонщик с неразлучной палкой

в руке разжатой.

Полдень, он оковы

с ноги ее снимает и в намаз

становится. Она, переминаясь валко,

кивает головой, поддразнивая. Он

к реке ее ведет, к священной Ганге,

тропой все той же и на тот же камень

садится у реки, и колокольный звон

воды сливается с ее трубою.

Ангел

сидит на камне, ворожа губами,

пока они, две Женщины, текут друг в друга —

до тьмы в глазах, до нежности ножей, и солнце

над ними вьется, как пчелиный рой.

И выбредает, на ногах едва, по кругу

идет и валится, встает с коленей

гора и валится, — и пыль, и пар горой.

И он подходит к ней и обнимает

ее дрожащий хобот, как березку

Шукшин. Она смеется в голос, и — держись! —

его возносит в небо, и сажает

себе на спину. Горизонт, полоска

света. За годом год. Как день один. Вся жизнь.

Я в лес вошел, дойдя до середины

ее, в лесу стоявшей, на цепи, у дерева добра

и зла.

Шел снег внутри нее, казалось,

когда она, в кулисах кожи цвета серой тины,

тихонько пела, лунная гора,

вздыхала и длинный свой посасывала палец,

на Магомета глядя.

Или играла в шахматы, фигуры

незримые переставляя на земле, как будто

чертила иероглифы, на выдохе руки…

Висит рукав —

пустой и дышит в мураву. И бабочка — Лаура —

садится на него и крылья теплые, в крови,

разводит, как женщина. Под ней с небес рука

течет и дышит в землю, АВ ВА рифмуя. А лесной раввин

во сне, как рыба воздух ртом, их ловит: аум, ом.

А та стоит… Ну да, как он писал еще до нашей

эры: сезон дождей играет в шашки

лягушками. Она стоит и водит рукавом

пустым у ног своих, метет, пылит и вяжет

на память узелок и в рот его кладет.

Был муж, но умер рано — в сорок

неполных. Бежал, пересекая просеку во тьме,

и ткнулся в столб высоковольтный, брызнул жар,

и оба рухнули, он трясся в том узорном

дефибрилляторе всю ночь под ливнем тем.

И стих к утру. Когда нашли — лежал,

открытыми глазами глядя в небо,

как на Машуке Лермонтов.

С тех пор

она одна. И он один, сидящий на пороге

своей лачуги. Лес. Лучина. Тишь. Как мякиш хлеба —

его лицо в ночи. Светает. Он подходит к ней

и что-то шепчет, ждет. Она подкашивает ноги,

ложась, и он на спину ей кладет помост,

коврами устланный, затягивает ремни и садится.

Они идут, его колени латами ушей

прикрыты — как бы лишайных, лепестками роз

усеянных.

Идут, как будто он — возница

и за спиной его — притихший воз гостей,

по сторонам глядящих — то на тигра,

лакающего зеркальце в траве, то на разводы

нулей на палевых сорочках олених

в просветах меж деревьев, то на титры