Новый Мир ( № 8 2007)
Шрифт:
Наблюдения очевидные, да и особых красок Загоскин не нашел (то ли дело Шиллер у Гоголя!), привожу его затем, чтобы показать, что издавна русских литераторов в поисках национального характера в сопоставлении его с иными непременно приводило к проблеме русского алкоголя .
Забавно, что в том же монологе некоего камергера выражается надежда на то, что “у нас так же, как и в Соединенных Штатах, простой народ станет понемногу привыкать пить вместо вина чай”. Я не готов комментировать последнее утверждение. Вероятно, даже очевидно, что американские пионеры были пристрастны к чаю и недаром толчком к войне за независимость стало так называемое бостонское чаепитие, и все же
Двоение в глазах пьющего — давнишний предмет комического в литературе. Так, в знаменитой оперетте “Летучая мышь” у пьяницы — начальника тюрьмы собеседники двоятся в глазах. В комедии А. Н. Островского “Волки и овцы” пьянчуга Мурзавецкий, собираясь объясниться в любви богатой невесте и имея пред собою престарелую ее тетку, видит двоих: “Кажется, обе тут. Так что-то как будто в глазах застилает, мелькает что-то: то одна, то две… нет, две, две… ну, конечно, две”. Объясняясь одной, то есть старухе, в ответ на ее недоумение отвечает: “Анфуса Тихоновна, оставьте, я вас прошу, я не с вами”. И т. д.
А вот из жизни. Приятель сына рассказывал, что за рулем, при удвоении дороги, он зажмуривал один глаз и ехал так, пока один глаз не уставал, и он его зажмуривал и открывал другой.
Все русское да русское. Но есть и нерусское.
Высокий ум.
А руки связаны.
Так начал пить мой друг.
Это японская танка по памяти. И автора не помню.
А вот классик корейской поэзии ХV века Чон Чхоль в переводе Анны Ахматовой.
Я оглянуться не успел,
Как миновали годы.
А много ль дел я совершил,
Разгулу предаваясь?
Да никаких! Так должен я
Гулякой быть до смерти.
"А мы просо сеяли, сеяли..."
В статье “Звездолет, шампур, Россия” с ироническим подзаголовком “Писательская техника на грани фантастики” (“Русская жизнь”, 2007, № 1) Борис Кузьминский в пух и прах разнес роман Андрея Дмитриева “Бухта Радости” (“Знамя”, 2007, № 4), чем немало взбудоражил литературное сообщество.
Казалось бы, что за событие — отрицательная рецензия. Кто из критиков их не сочинял и кто из самых признанных и успешных писателей не получал критических оплеух? Борис Кузьминский — прекрасный менеджер (сделанная им полоса “Искусство” газеты “Сегодня” до сих пор остается блестящим образцом журналистики 90-х), но вовсе не эталон критического вкуса и критической беспристрастности. Я даже не говорю о вечно уязвленной Аделаиде Метёлкиной, щедро награжденной многочисленными комплексами: ей и отведена была такая роль — быть резервуаром авторской желчи. Но взять хоть некогда курировавшийся Кузьминским проект “Литература категории А” — загнулся он, допускаю, из-за косности издательства “ОЛМА”, но сколько недоумения и иронии было в прессе по поводу “списка Кузьминского”, в который оказались включены иные литераторы, недотягивавшие, по злому замечанию одного критика, даже до категории “Г”.
Похоже, однако, что Кузьминский расстался с истеричной манерой Аделаиды Метёлкиной, а вот что касается стремления расставить писателей по категориям — тут, возможно, мы имеем дело с новым витком этой старой затеи. Во всяком случае значение статьи Кузьминского выходит за рамки внутрикритических конфликтов. Резкая, но хорошо аргументированная, афористичная и емкая, она не похожа на текст, вырвавшийся в минуту раздражения, и производит впечатление спланированной акции.
Тут придется сделать отступление и подумать о значении места публикации — нового журнала “Русская жизнь”, в котором Дмитрий Ольшанский занял пост главного редактора, а Борис Кузьминский — его заместителя.
Генеральный директор нового издания — Николай Левичев, председатель политсовета “Справедливой России”, над которой еще недавно посмеивались: мол, единственное реальное дело партии — спасение выхухоли. Однако постепенно стало ясно, что кремлевские селекционеры удачно пришили вторую голову к выведенному ранее дракону — партии власти. Новая голова принялась покусывать старую, соперничая в преданности начальству (чего стоят одни только заявления Миронова о необходимости продления полномочий президента).
Насколько нужен подобной политической партии “журнал для образованных людей со сложившимся мировоззрением”, ощущающих свою “интеллектуальную полноценность”, “не гламурное, не деловое, не информационное и не политическое издание” (о чем сообщает “Русская жизнь” в распространенном перед презентацией пресс-релизе)? Дмитрий Ольшанский может, конечно, заявлять публично (и даже сам уверовать), что “журнал не имеет политической или предвыборной цели” и поэтому в нем не будет политики, а только “общество”. Вряд ли отсутствие предвыборной цели устроит владельцев… Но пока команда журнала, частично знакомая нам по много обещавшему, но закрывшемуся “Консерватору”, пытается осуществить очередной амбициозный проект. Одно уже оглавление выглядит новаторски дерзко: вместо длинных и банальных названий разделов и рубрик вбиты по шляпку краткие и энергичные существительные: НАСУЩНОЕ, БЫЛОЕ, ДУМЫ, ОБРАЗЫ, ЛИЦА, СВЯЩЕНСТВО, ГРАЖДАНСТВО, СЕМЕЙСТВО, МЕЩАНСТВО, ХУДОЖЕСТВО (все это заставляет вспомнить игру рубриками, что так блистательно велась в отделе культуры газеты “Сегодня”).
Статья о Дмитриеве стоит в разделе ХУДОЖЕСТВО и соседствует с рецензией Дмитрия Быкова на фильм Алексея Балабанова “Груз-200” (естественно, рецензия оборачивается рассуждением о феномене Балабанова) и статьей Максима Семеляка о новом альбоме группы “Аукцыон” (статья тоже выходит далеко за рамки темы, касаясь общих проблем русского рока и импровизационной музыки).
Понятно, какая знаковая нагрузка ложится на эти статьи, отвечающие каждая за свой род “художества”.
Атакуя Дмитриева, Борис Кузьминский ставит под сомнение не только эстетическую ценность данного романа, но саму систему литературной иерархии, место в которой достигается “признанием критики и собратьев по перу, выражающимся в аналитических рецензиях, престижных наградах и том коконе почтительной тишины, который мгновенно окружает автора, когда тот снисходительно выбирается на презентацию или премиальный фуршет”. Дмитриев — удобная мишень для такого рода атаки, эталон писателя, созданного критикой и удачно вписавшегося в роль. “Исключительно благообразен на вид, — иронизирует Кузьминский, — говорит мало и веско, новыми сочинениями радует скупо, удостоен стипендии фонда А. Тёпфера и Большой премии Аполлона Григорьева, фигурант авторитетных шорт-листов. Амплуа: „виртуозный стилист””.
Вот по этому амплуа сначала и бьет Кузьминский. Он просто цитирует несколько образцов ритмической прозы писателя, иронически пытаясь представить, как воспринимает их некая гипотетическая лесковская девушка, воспитанная на русской прозе и жаждущая почитать что-то серьезное про современность (то есть идеальный образованный читатель). “Река плыла, не уплывая; она стремилась вдаль, на месте оставаясь, кружа немного голову. Корона солнца опадала на воду и с плеском разбивалась об нее. Пух перистых на нижних и тяжелых небесах слегка тревожил, поскольку был приметой непогоды, но сонные отары кучевых — там, высоко, на верхних легких небесах, ее, похоже, не сулили”. Ну и так далее. Кузьминский не скупится на цитаты — и прием срабатывает. Вырванная из контекста, подобная проза и в самом деле производит комическое впечатление, а тщательный анализ псевдопоэтической фразы неизбежно обнаружит нелады с грамматикой, отсутствие существительного при наличии определения к нему (“пух перистых”) и запутанный синтаксис. Скука одолевает гипотетическую лесковскую девушку, привлеченную Кузьминским в качестве интеллигентого эксперта, а она не считает скуку залогом доброкачественности литературы и закрывает книгу.