Новый Мир ( № 8 2009)

а от чего-то, про что лишь и скажешь: душа.

* *

*

Это мой любимый поэт. Но книга его не разрезана.

Не прочитана, стало быть. Странно, но это так.

Юньон Джек приютил диссидента, потом Марсельеза, но

Отношения наши ясны: он герой, я простак.

Получив, я ее отложил — на субботу, на сладкое:

мол, отпустит каторжный быт — уж тогда, уж тогда…

Что я знал про столицу с имперской ухватистой хваткою, —

эта книга молчала и сутки, и год, и года.

И, подлец, обормот, верхогляд, образец легкомыслия,

я забыл про нее за стандартной сумятицей дел.

И сейчас лишь, отец взрослой дочери — что за комиссия! —

я ее обнаружил и чуть со стыда не сгорел.

И стою с деревянным ножом над литыми листами:

разрезать ли? И что через годы найду меж страниц:

слово, сказанное задыхающимися устами,

или просто ритмичный и скучный букварь для тупиц.

Озеро Ванзее

Гале и Лутсу

Я слегка ошалел от чуть слышного лепета

струй озерных у берега, где

лев зеленый следит одиночество лебедя

на холодной ванзейской воде.

Что-то я не припомню в садах, огорошенных

свежим снегом в московской грязи,

одиноких красавцев, подругами брошенных

ради, может быть, лучшей стези.

Он плывет, неугасший, довольно упитанный,

но похожий на грустный, увы,

иероглиф, доселе еще не прочитанный

в потаенной балладе любви.

Лев зеленый, дареное датское чудище,

шевельни в знак общенья хвостом.

Мне немного осталось, осталось чуть-чуть еще:

облака, Пироговка и — дом.

Но недаром же я и оттель, из Хамовников,

так стремился толкнуться плечом

в роковую обитель тевтонов, храмовников,

где не все же — с крестом и мечом.

Как я чувствую призрачный отсвет поэзии,

то, чего так желала душа,

так, наверно, больного касается лезвие

хирургического ножа.

И больной возвращается в веру законную,

в свой обычный людской окоем.

И уже он предчувствует силу знакомую

в обессиленном теле своем.

И беспомощный взгляд мой, шальной и неистовый,

беззаботно летит над травой

в этот воздух январский, платановый, тисовый

и, как брошенный лебедь, живой.

* *

*

Объясняй холода чем угодно, хоть цветеньем черемух.

Злая зелень почти несовместна с этим солнечным льдом.

Жестяной петушок весь продрог на купецких хоромах.

И согреется и раскалится, да ведь это — потом.

А сейчас на холодном прищуре москворецкого мая,

ей-же-ей, неуютно живется без большого глотка.

Так оставь свои кисти, художник, до слез понимая,

что не столь уж и вечно искусство, как жизнь коротка.

Словно кит, уносящий во чреве Иону с Петровки,

да Иону с Ордынки, да с десяток безвестных ион,

толстобокий троллейбус сердито уплыл с остановки,

и моя Ниневия цела до ближайших времен.

Почему-то апрель все теплее, а с маем морока:

доставай отставные одежды, что давно в сундуке.

Добродетели легче, но бедные чада порока!

Где их легкие платья и туфельки на каблучке?

Лучший месяц весны, май морочит людей неустанно.

Наслаждайся же этой формальной стеклянной весной.

Ничего, что нелепы дурацкие речи фонтана,

обдающие путника пылью своей ледяной.

* *

*

Тогда в державе сонной

языческая блажь

имела миллионный

одобренный тираж,

и курс читался адов,

и знал любой юнец

из лекций и докладов,

что смерть — всему конец.

Но вот вопрос-улика:

что ж среди этой тьмы

так весело, так дико,