Новый Мир ( № 8 2010)

Через несколько месяцев Кулакова позвонила мне из Горького и сказала, что барельеф отлили и он должен быть перевезен на днях на кладбище. По ее словам, А. Ф. Шереметьев следит за тем, когда на кладбище привезут подходящую по размеру глыбу гранита, заказанную Мытищинским заводом в Карелии, и барельеф из Подмосковья. Все казалось разумным, но потом вдруг обернулось невероятно плохо.

Гранитная глыба почему-то не была доставлена, и за этим никто не проследил. Барельеф на кладбище доставили, но кладбищенских начальников никто о его прибытии не предупредил, его сгрузили рядом с конторой директора кладбища, а когда через несколько дней Кулакова приехала туда, то его уже и след простыл. Оказалось, что кто-то (разумеется, не без ведома начальства) сдал барельеф на переплавку, чтобы на вырученные деньги купить выпивки «на всех». От работы Кулаковой сохранилась лишь фотография созданного ею барельефа и план всего надгробия на могиле С. С. Четверикова [10] .

Нужно было начинать работу над оформлением памятника-надгробия заново. Но теперь возникла новая проблема: где изыскать немалые деньги для этого. Я снова решил обратиться к министру Столетову. На этот раз он попросил точно выяснить, какие деньги необходимо потратить на всю работу, подготовить смету расходов, написать на его имя соответствующую просьбу, приложить реестр предполагаемых трат и прийти к нему со всеми выкладками. Я позвонил в Горький Кулаковой, попросил ее снабдить меня всеми цифрами, чтобы можно было подготовить запрос в министерство.

Понадобилось несколько раз посещать Столетова, чтобы обсудить детали проекта и его финансирования, прежде чем деньги (на этот раз около 10 тысяч рублей) были переведены на счет Горьковского университета. Один раз мы пришли к Столетову вместе с секретарем парткома ГГУ доцентом Михаилом Юрьевичем Ульяновым, который старался активно поддержать усилия по установке памятника на могиле Четверикова.

Я предложил провести в Горьком всесоюзную конференцию памяти С. С. Четверикова, приуроченную к моменту окончания установки памятника на могиле ученого, и Ульянов попытался пригласить министра в Горький для участия в такой конференции.

— Нет, — решительно отказался Столетов, — принять ваше предложение не могу по простой причине. Непременно кто-то из зала задаст мне вопрос о том, как я — активный помощник Лысенко в момент проведения августовской сессии ВАСХНИЛ 1948 года — могу объяснить свое участие в вашей конференции. И что я должен буду ответить? И как будет выглядеть в подобной ситуации министр республиканского правительства? Нет уж, увольте. Деньги я дам, но этим мое личное участие ограничится.

В один из моих приходов к Столетову его секретарь, как только я вошел в приемную, сказала:

— Хорошо, что вы сейчас зашли. Сегодня у Всеволода Николаевича очень напряженный график, а сейчас у него на приеме еще один генетик — Тимофеев-Ресовский. Я думаю, что Всеволод Николаевич будет рад видеть вас обоих, так что заходите прямо к нему в кабинет.

Я зашел. Столетов действительно заулыбался, мы поздоровались, и я сел, ожидая окончания беседы Тимофеева с министром. Они говорили еще, наверное, минут пятнадцать, и я был поражен тем, в каком тоне выражался обычно напористо-нападающий Н. В. Тимофеев-Ресовский. В беседе со Столетовым и малейшего следа его напористости не осталось. Он совершенно преобразился, старался предстать перед очами министра ласковым и даже заискивающим. Никогда ни до, ни после этой встречи я не видел Николая Владимировича таким подобострастным. Видимо, один вид начальства влиял на него глубоко специфически. А ведь ирония судьбы заключалась в том, что министр многие годы был не просто ближайшим доверенным Лысенко, а главным связующим звеном с крупными чинами в Политбюро и Центральном комитете партии коммунистов в момент запрета генетики.

Средства на памятник были министром выделены и переведены на счет ГГУ. Теперь Кулакова вновь приступила к созданию барельефа, гораздо более скромного в размерах.

Тем временем в Горьком Суворов и Шереметьев добились того, чтобы прах Четверикова перенесли из дальнего конца Бугровского кладбища в центральную его часть, в аллею, где уже находились могилы нескольких университетских профессоров. Тогдашний студент кафедры дарвинизма Игорь Федорович Жимулев принял участие вместе с несколькими другими студентами в переносе гроба с прахом Четверикова на новое место.

Новое надгробие было на этот раз установлено без излишних проблем. Ведь теперь на него тратили средства, собранные не частными лицами (да еще без одобрения властительных чинуш), а выделенные из государственного кармана.

В 1973 году руководство ВОГиС и Совета по генетике и селекции АН СССР решило провести в Горьком Четвериковские чтения, приуроченные к моменту окончания возведения надгробия. Президент ВОГиС Астауров был прямым учеником Сергея Сергеевича, а председатель Совета Д. К. Беляев имел хоть и непрямое, но очень близкое отношение к Четверикову: его родной брат Николай Константинович был непосредственным учеником Четверикова. После ареста и высылки учителя на Урал Н. К. Беляев был вынужден, так же как и Астауров, оставить Москву и перебраться в Ташкент. Там они организовали генетический центр по изучению биологии шелкопряда. В этих исследованиях стал участвовать и будущий академик РАН В. А. Струнников. Николая Константиновича Беляева арестовали в 1937 году по обвинению в антисоветской деятельности и расстреляли.

Б. Л. Астауров приехал на конференцию в Горький и выступил 14 мая 1973 года с безэмоциональным, но фактологически строгим докладом о научных достижениях своего учителя. По-моему, нотки осуждения лысенкоизма, поддержанного Сталиным, прозвучали только в моем докладе на этой конференции на следующий день. Борис Львович перед началом заседания, на котором я должен был говорить, очень деликатно справился у меня, буду ли я «бередить старые раны», и, от греха подальше, благоразумно не явился на это заседание, сославшись на встречу с ректором университета.

Но на открытии памятника на могиле Четверикова 15 мая он выступил с речью, в которой упомянул о том, что надгробие, представшее перед собравшимися, когда с него сбросили покрывало, было возведено в значительной степени на средства от пожертвований, собранных мной. Возможно, он и не знал о печальной судьбе первоначальной работы Л. Ф. Кулаковой.

Подготовка издания трудов С. С. Четверикова

Сразу после смерти Четверикова в 1959 году я стал думать о том, что надо собрать все разрозненные публикации Сергея Сергеевича и издать их в виде Полного собрания сочинений.

Подавляющее большинство печатных работ Четверикова было представлено в виде статей. В 1958 году Сергей Сергеевич попросил брата найти в бумагах подготовленный им еще во время, когда он был зрячим, список всех своих публикаций и передать его мне. Таким образом я увидел все источники, в которых мне предстояло искать работы Четверикова, и я принялся методично разыскивать старые публикации и делать копии этих статей. В те годы копировальных машин, того, что в СССР называли собирательным термином ксероксы, в свободном доступе еще не существовало, и мне предстояло в основном заниматься фотографированием статей и их перепечаткой. Часть работ Четвериков подарил мне в виде оригинальных оттисков. В частности, он подарил мне оттиск его дипломной работы о водяном ослике, изданной по поручению его учителя, М. А. Мензбира, на немецком языке. Эту большую статью помогли перевести на русский супруги Никоро (Зоя Софроньевна Никоро в 1930 — 1940-е годы работала вместе с Четвериковым на кафедре в Горьковском университете, а в 1970-е годы была сотрудницей Института цитологии и генетики Сибирского отделения АН СССР в Академгородке).

Я продолжал пополнять свой архив четвериковских публикаций до середины 1960-х годов, когда, как мне казалось, я подготовил исчерпывающий набор его работ. В 1966 году я опубликовал первую, как мне кажется, статью с рассказом о С. С. Четверикове в журнале «Знание — сила», а затем передал в Институт истории естествознания и техники фотокопию выступления Четве­рикова на семинаре в Горьковском университете в 1947 году о роли инбридинга в исследовании темпов эволюции видов. К этому выступлению, содержавшему детальные математические выкладки, у Четверикова в его архиве была приложена тетрадь с этими выкладками, причем своей рукой Сергей Сергеевич сделал в правом верхнем углу страницы приписку: «Доклад, который никогда не будет прочитан, работа, которая никогда не будет напечатана».