Новый Мир ( № 8 2012)

Хорошо было бы прежде всего осмыслить — отвлекаясь от идеологических установок точно так же, как автор отвлекается от них во всей книге в целом: почему проект «спасения» культуры и воссоединения ее с «истинной реальностью абсолютного бытия» вообще в принципе не удался, несмотря на то что над ним работали, и на очень высоком уровне, лучшие теоретические и художественные силы эпохи? Как это коренилось в самой логике тогдашних усилий? Почему надломилась «вертикальная линия» — и культурная реальность последующих десятилетий оказалась совсем не такой, какой хотели бы ее видеть и какой старались ее создавать крупнейшие умы модерна?

Скорее всего, такие вещи, как логика великих культурных неудач, вообще становятся видны только по прошествии времени. И вот теперь, спустя сто лет после описываемых событий, самое время их разглядеть. Очень вероятно, что это многое прояснит нам и в нас самих.

Ольга БАЛЛА

КНИЖНАЯ ПОЛКА ОЛЕГА ДАРКА

Д ж о н Ф а у л з. Куколка. Роман. СПб., «Домино», М., «Эксмо», 2011, 464 стр.

Вспомнить небывшее. Историческая фантазия Д. Фаулза. Ребекки Ли никогда не существовало, во всяком случае для истории и под этим именем. Зато хорошо известна ее дочь, Анна Ли — основательница «Объединенного Общества Верующих во Второе Пришествие Христа» (трясуны, шейкеры). Ее рождением, а точнее — колыбельной, которую напевает ей придуманная мать, заканчивается сюжет Фаулза sub + /sub эссеистический эпилог. На таком парадоксе построено повествование: оно о не существовавшей (для истории) матери знаменитой дочери — одной из ярчайших фигур религиозной жизни XVIII века. Истории запомнился отец Анны, Джон Ли (он появляется в паре эпизодов в романе), но от матери не осталось даже имени.

Необыкновенная фантазия (блажь, причуда, прихоть, каприз) — написать увесистый том о той, о ком вовсе ничего не известно. Исчезнувшая в истории мать знаменитой пророчицы и вероучительницы оказывается совершенно беззащитной перед смелым романистом. В своем романе-завещании Фаулзу удалось создать плотное, даже тесное пространство кощунства, ни на мгновение не отпускающее. Задеты все и всё: от обыкновенной человеческой этики до религиозных догм.

Неизвестная мать еще не рожденной пророчицы и проповедницы целомудрия представлена знаменитой и популярной шлюхой. Интересен созданный ею образ в борделе: недотрога, от посягательств защищается Библией, что возбуждает развратников. Это предваряющая пародия будущих подвигов воздержания. Бордель как место репетиции подвижничества. А зачатие бывшей шлюхой (причем целенаправленное и в несколько приемов) нового мессии вряд ли может понравиться сторонникам канонической религии.

Роман-инициация. Молодой герцог, порвавший с семьей, берет из борделя знаменитую игрой в целомудрие шлюху и везет ее неизвестно куда. Их сопровождают: глухонемой Дик, молочный брат молодого герцога, и нанятые актер и жулик. Странная компания. В результате то проповедей герцога, то происшествий в пути шлюха преображается в праведницу. Избранная — будущая Богоматерь, хотя не знает того. Последнее происшествие — в пещере: таинственный ритуал, о котором ничего доподлинно не известно. Молодой герцог исчезает. Убийство? Вознесение? Самоубийство? Дик вешается на древе. Иуда? Плотская составляющая Христа, которая должна быть распята? Есть и такая версия: герцог — дух, Дик — плоть.

Роман в допросах, письмах и газетных вырезках. Действие в 1736 году. Апрель. Таинственное происшествие в пещере — 1 мая. Тут и Вальпургиева ночь, разгул колдовских сил, и праздник «доброй богини» с наряженным майским деревом, и Ребекке надевают на голову венок. Но и Пасха в 1736 году была в начале мая (вознесение герцога). Все смешалось.

Газетные вырезки создают апокалиптическую картину Англии, канун чего-то, что должно произойти. Следователь Аскью ведет опросы свидетелей и участников, почти увлекается героиней, но так ничего и не выясняет. Читатель почти в гневе (еще одна бестактность автора): необыкновенный пример романа безо всякого намека на катарсис и удовлетворение: никакого выхода по ту сторону тайны, начинается и заканчивается судорогой.

В е н и а м и н Б л а ж е н н ы й. Верлибры. Минск, «Новые мехи», 2011, 72 стр. («Минская школа»).

В этой тоненькой квадратной книжечке не вполне обычный Блаженный. Собраны его верлибры, которых вообще-то было немного. Но писал он их всю жизнь, первый верлибр датируется 1940-м. Новаторство преувеличивать не стоит; Николай Майоров писал верлибры в то же время (1939 — 1941). Но Майоров погиб, а Блаженный дожил до старости. Русский верлибр всегда вел свое безразличное, независимое существование.

У Блаженного, вероятно, была своя версия верлибра. Точнее — их две. Один — нечто среднее между дневниковой записью и афоризмом, обычно короткий. О толпе, о женщине, о старости, о Сталине и т. д. О чем угодно. Плюс претензия на поучение.

Другой его верлибр, в котором и находишь шедевры. Несколько расслабленный, апатичный, замедленный (часто пространен), почти непретенциозный внешне. И эти очень простые слова складываются в совершенно невероятные, невозможные сюжеты .

И чаще всего о смерти, которой Блаженный был одержим. «Всегда был наперсником смерти, / Всегда был ее оруженосцем…» Рыцарь-смерть. Можно заподозрить влияние немецкого: «Der Tod» — Дюрер, смерть в доспехах на коне; уступка русскому — женский род.

Но смерть — и упирающаяся девчонка, которую тащат «развратнику горя»; не просто смерть-утешение, а именно предмет игры (в данном случае — любовной): игры в смерть и со смертью, собственное человеческое развлечение. Сравните: «Люди — дети: любят Бога — и просят игрушек <…> — Дай мне кораблик смерти / Белый». Детское отношение к смерти. Умирающий — дитя. И значит, смерть — возвращение.

Смерть — сохраняющая: брат-самоубийца, продолжающий рисовать после смерти. Блаженного окружали вечно живые покойники. («Как обманчиво слово „покойник”» — заглавная строка стихотворения. Покойники беспокойны, тревожат и манят.)

Выход в буквальную беспредельность, неограниченность (или неопределимость). Потому что дух мертвого «обитает неведомо где». В том числе неопределенность телом. Освобождение (традиционная задача рыцаря) от него, мешающего. Ощущение: прочие темы — интермедии между новыми явлениями смерти. Я бы так и назвал этот сборник верлибров — «Рыцарь-смерть».

А л е к с а н д р Б а р а ш. Экология Иерусалима. Избранные переводы современной израильской поэзии. М., «Русский Гулливер», «Центр современной литературы», 2011, 80 стр. («Поэтическая серия издательства „Русский Гулливер”»).

В аннотации — объяснения переводчика: цель — «создание на родном языке органичного, еще не существовавшего стихотворения, проявление новых возможностей внутри нашего сознания — повторяя путь, пройденный иным, но близким поэтом, писавшим на другом языке». Не согласимся. При чтении Дана Пагиса, главного героя книги (ему посвящено и биографическое эссе), я вспоминал Яна Сатуновского (нет, конечно: главный герой — Александр Бараш, прочие — его зеркала, или источники света, которые отбрасывают одну и ту же тень). Не существуй в русской поэзии готовых форм, перевод бы не был возможен.