Новый Мир ( № 9 2005)

“Ишь ты, бес-везунок, как у него словно по писаному всегда и неизменно. День медицинского работника точно по графику и в срок — третье воскресенье июня. Конечно. Плановое хозяйство. Сидит теперь. Лучится. Пятьсот ватт в каждом глазу. Большое государственное дело делаем. Системно мыслим”.

И все-таки изменения есть. Есть. На переходе от Марата Алексеевича к Михаилу Маратовичу. Ты больше этим не живешь. Во имя этого не умираешь. Не тащишь лямку ради лямки. Победы демагогии в одном отдельно взятом пылесосе. Швейной машинке. Кармане и портмоне. Свет и тепло важнее. И снег, и ночь, которые пройдут. Пойдут авансом. Взносом. Платой за лето и реку с островами. Именно так.

В приемной Петрова окликает Люба. Офис-менеджер.

— Михаил Маратович, задержитесь на минуточку. Один вопросик к вам. Я тут списочек составляю на новогодние подарки. У вас же прибавление в семье?

— Да, девочка.

— Имя скажите, пожалуйста. Мне надо полное.

Вета.

Вета Петрова.

Светлана Михайловна.

РАСТВОРЕНИЕ

Девочка с ленточкой.

Спит на подушке. Два брюшка, четыре ушка.

— Татка, вставай. — Петров рисует. Маленьким яблочком Светкиной пяточки. Выводит сердечко на щеке своей старшей. Ромашку и розу.

— Вставай, малыш, пойдем маму встречать.

— Бесштанная команда, — сообщает Татка, не открывая глаз.

— Ты на себя посмотри. — Петров бубукает в нос. Большой чебурашка. Михаил Маратович. У мамы Лены научился так разговаривать. За Светку-Ветку. Семимесячный батон с большими и зелеными глазами.

— Неправда, — обижается Татка, семилетняя и синеокая, фыркает и с головой накрывается одеялом.

— Я в трусиках и ночнушке, — доносится из тьмы, из глубины.

“Ну так и есть, — думает Мишка, — значит, технически бесштанная. Все верно”.

Только за себя Петров не говорит. Молчит. Свободной рукой он берет стерегущего изголовье дочки барсучка. Красного и мягкого. Змейкой заползает в Таткин льняной домик и плюшевой мордочкой начинает тыкаться. Задабривать детскую ручку.

— Папа! — Ребенок сбрасывает одеяло и садится на кровати. — А ты мне разрешишь везти Веткину колясочку?

— Конечно! Бегом чистить зубы и лопать хлопья с молоком.

— Оом... — чмокает губами Ветка. — Аам...

Но хлопьев с молоком ей точно не надо. Мишка знает. Только что нарубалась овощной смеси. И кисельком запила. Маленький слоник.

Утренний горсад словно умыт газировкой. Блестит и благоухает.

— Завтра семнадцатое. Семнадцатое мая, — сказала Ленка вчера вечером.

— Да, — кивнул Петров, перещелкивая программы пультом. — Суббота. Ни футбола, ни тенниса. “Россия-Спорт” называется.

— Дурачок. — Ленкины пальцы ныряют в Мишкин чуб. Крепок. Не оторвать. Да Ленка и не старается.

— Дурачок, — повторяет она, целует Мишку в щеку и идет спать. Завтра у нее две пары. С восьми утра. Две лекции подряд. Одна за другой.

И ведь действительно идиот.

Когда же это было? Двенадцать лет тому назад. Тысяча девятьсот девяносто первый. Золотая цифра столетия с центром тяжести точно посередине. На оси симметрии. Год — двухмоторный самолет. Не на крыльях ли его, единичках, явилась эта идиотская потребность считать приметы и опасаться знаков? Такая нелепая отцовская привычка, страсть, вдруг оказавшаяся, неожиданно ставшая частью тебя самого?

Конечно. Конечно. Семнадцатое мая — это день рождения Вовки. Вовки Жукова. И Миша едет к нему. Едет к Вовчику, к Володьке на Ленинградский. Впервые в жизни не потому, что друг, а потому, что так. Так надо, чтобы встретить девушку Елену. Коллегу Владимира Петровича Жукова. Такую же, как Вова, ассистентку кафедры истории Средних веков Южносибирского государственного университета. Познакомиться с загадочным существом по имени Чех. Ленка Чех.

— Жанна д’Арк, — скажет ей Мишка, — ну как же, девушка с характером, из негорючего материала.

— Потрясающе, — ответит ему специалист по Средним векам, — как шланг, что ли, от пылесоса?

Такая вот. Склонная к грубым мужским шуткам. Все правильно. Пятый пункт автора “Швейка”. Еще одно счастливое совпадение.

Ушли они от Жукова вдвоем. В половине второго. Когда уже все остановилось. Даже поливалки. И полтора часа топали в центр. В гору, с горы и снова в гору. Вместе. Соприкасаясь. Ладонями, руками. Сплетаясь прядями волос. Чубами. И ни разу в ту ночь не поцеловались.

Мишка подумал, что надо бы купить Ленке цветов. Букетик. Но Татка затянула в горсад.

— Папа, давай посмотрим, включили уже горки или еще нет?

А какие в городском саду букеты? Только сахарная вата на длинных, глупых палочках. Все встречные несли в руках этот съедобный пух. В клок чепухи, туман и дым превращенные леденцы. Расходились, словно стая шалунов, разорвавших на школьном дворе старый бабушкин диван. Ленивые и довольные.

— На тебе денежку. Подойди к тете и купи сама.

— Как большая?

Торжественный момент. Событие.

Это случилось ровно через месяц. В Журавлях. Можно сказать, напротив жуковского дома. Только через поле и за рекой. За частоколом сосен не увидишь. Не разглядишь дачу. Казенный полутораэтажный домик на четырех хозяев. Угол Петровых самый дальний от гравийки — ветки виноградной кисточки. От нее, серенькой, вихляющей, хотели бы разбежаться, да не могут ягоды-дома под красными и зелеными крышами. Такой мичуринский гибрид партийно-хозяйственной эпохи. На скальной подложке, под вечными кронами, в центре юрских, силурийских морей пружинящей хвои.

Желтое вино этого мезозоя и замахивали. Ныряли в бочку с головой. Вливали ковшиками, стаканы опрокидывали, ловили струйку из горла и капли слизывали с рук. Приехали полуденным автобусом, а в полночь услышали хруст галечки и старых веток возле дома.

— Кто это?

Скрип плах крыльца, щелчки ключа в замке веранды.

— Родители. Вырвались, счастливчики...

Считалось, что Петров на даче у приятеля. В деревне, на лысом склоне у реки. А Ленка сестре сказала, что уехала в Новосибирск. Командировка. Одевались на балконе. Мишка сполз вниз по кривому стволу старого кедра. А Ленку поймал за ноги. Свесила. И нес, как гномик факел. До дороги. На плече.