Новый Мир ( № 9 2005)

У входа работала точильная мастерская. Лохматый точильщик в прожженном фартуке зажал кургузыми пальцами мои драгоценные конечки и, пританцовывая перед бешено вертящимся камнем, как шаман, осбыпал их искрами радужно расцветшей крошащейся стали!

— Бр-ритвы, а не “гаги”, — одобрил папа, осторожно коснувшись кромок большим пальцем.

Мы шли по заснеженным дорожкам парка, пересекали ледяные аллеи, лавируя между катающейся публикой.

Из-за спины вышныривали мальчишки.

Крест-накрест взявшись за руки, в горделивом молчании, в пятнистых фуфайках, как два жирафа, мимо нас проплывала какая-то высокая пара.

Черными торпедами мощно пронзали воздух спецы на “ножах”.

Мама вздрагивала:

— Ой… Как я их боюсь!.. Они тут так вжикают.

На отдельном катке за крупной сеткой тренировались подтянутые, четкие фигуристы, выделывали свои пируэты (прыжки, “ласточки”, “пистолетики”) с такой раскованностью, что робость: “Как я стану на лед?” — совершенно улетучилась. “Так и встану. Легко и просто”.

Каток для начинающих, тоже огороженный, приветствовал нас “Вальсом цветов” Чайковского и принял в объятия жарко натопленной раздевалки с деревянными дощатыми полами. Мы “приземлились” на пустую скамью. Зашнуровав три пары “гаг” — мою, мамину и свою, — папа заметно утомился и поскучнел, но не расхотел кататься.

С некоторым усилием я поднялся на ноги и почувствовал себя довольно неустойчиво. Меня покачивало, точно Филипповну на протуваре. Я неловко переступал по мягкому полу, держась за спинку скамейки.

Не без труда папа вывел нас с мамой на лед, который начинался сразу от порога раздевалки. Ощутив под ногами ускользающую бездну, мы вцепились в папины рукава с двух сторон: неизвестно, кто сильней. Дергаясь и спотыкаясь, то нелепо выворачиваясь на сторону, то схлопываясь, как клоуны, мы доковыляли до первого попавшегося сугроба на краю катка, куда и были поставлены нашим ведомым, точней, водружены им наподобие памятника спортивной славы. В снегу я вновь приобрел относительную устойчивость и огляделся.

Каток был великолепен. Идеально залитый лед переливался, отсверкивал цветными огоньками, синел, как затвердевший кусок южного неба, был лишь слегка расцарапан стрелками коньков. Оживленный хоровод нарядно скользил по кругу теперь уже под мелодию “Венского вальса”. Кто умел держаться на коньках, держался, качаемый крыльями Штрауса; кто не умел, сидел в креслице на высоких полозьях, и его катали: приятно, протяжно, с легким ветерком.

— Я хочу в креслице, — сказала мама.

— И я тоже…

Папа пригнал два незанятых кресла, чтобы — ну совсем другое дело! — мы начали наконец кататься.

Маму такой способ обучения устраивал вполне. А мне удовольствие все-таки подпорчивала мысль о том, что пересесть с лежачих санок в санки-кресло еще не фокус, а вот как бы на ноги встать?.. Впрочем, такая возможность представилась очень скоро.

Немножко нас побаловав, папа отказался от роли добровольного рикши, предложил нам самим катать креслица и умчался по кругу.

Катать “пустое”, может быть, и лучше, чем вообще остаться без опоры, но хуже, чем восседать на гладких реечках подвижного трона. Мы с мамой поторкались-поторкались взад-вперед, ненароком переча общему движению, попробовали повозить друг дружку и даже рискнули проехаться, взявшись за руки, отчего, описав выразительную загогулину, благополучно зарулили в сугроб.

Папа подкатил, шикарно тормознул, взбив из-под конька фонтанчик ледяной пыли, и сказал мне:

— Ну давай руку, поучу.

И я стал учиться.

Ноги мои то расползались, как чужие, то заплетались так, словно я перепутал ботинки: обул левую “гагу” на правую ногу. Я шлепнулся раз… другой… пятый… Репертуар известных фигурных пируэтов пополнили мои авторские па типа: “рыбкой по льду”, “на карачках”, “остановка в человека”. Мама в креслице волновалась за меня. Коленки мои стали дрожать, ступни подворачиваться, и я застонал:

— Не могу больше. Ноги устали.

— А ты через “не могу”, — настаивал отец.

— Не хочу через “не могу”.

— А ты через “не хочу через не могу”.

— Не буду!

И папа сжалился:

— Ну, тогда хватит. Пошли в буфет. Кофе пить.

Он подвез нас к раздевалке, и по неожиданно вязким, совсем не скользким доскам мы, стуча коньками, добрались до буфета.

Боже! Каким восхитительным нектаром показался мне горячий, коричнево-серый брандахлыст, подслащенный и забеленный сгущенным молоком! Как впечатлил толстый граненый стакан с паучьей трещинкой на донышке — благородный сосуд, хранивший в себе эдемский дар под именем “кофе слабое”! Как изумил промасленный, густо нашпигованный изюмом клеклый кекс, впечатавшийся в сырую вощеную бумажку! С каким наслаждением вытянулся я в тепле на неподвижно жесткой скамейке и прикрыл глаза, прислушиваясь к возбужденному гулу голосов!

Подкрепившись, отдохнув, отогревшись, мы снова вышли на лед.

Народу на катке прибавилось. Креслице нашлось только одно — для мамы. А я возобновил уроки катания. Это выглядело как первое чтение: с задержками, с шевелением губами, запинками, ошибками, повторами.

Ноги мои заплетались, точно язык, впервые произносящий слова по складам:

— Ка-ток был пе-пы-по-лон. Лед зво-нбок…

Папа: Не звонбок, а звбонок.