Новый Мир ( № 9 2005)

а штабисты, обдернув мундиры,

сняли трубку кремлевских казарм.

Вон откуда приказ, понимаешь!

Лишь потом до пилота дошло,

что живешь и полжизни не знаешь,

до чего доведет ремесло.

Вот и все.

Не участвуем в споре

с затонувшей советской страной.

Он отправил в Охотское море

двести семьдесят душ без одной.

Ну и что, если куклы и дети?

Он не знал!..

А приказ есть приказ.

Но с тех пор все искал на буфете,

Чем залить стекленеющий глаз.

...Не клянем. Не зовем срамотищей.

Не летим на всемирный разбор.

Ну а летчик на пенсии нищей

крестит лоб на Всехсвятский собор.

* *

*

Все — в лес и грибы собирают,

и сушат, и жарят, и — в суп,

а те нашу жадность прощают:

“Кормись, человек-душегуб;

живи нашей ласковой плотью,

лови этот запах, как зверь!”

И вдруг оглянись на болоте:

“Число-то какое теперь?

Да это же — Преображенье!..”

Нетвердая память жива.

И в лес проникает свеченье —

нетварная суть торжества.

И жизни волшебная форма

музбыку подскажет уму.

И вновь от подножного корма

вернешься к себе самому.

Цапля на озере Маленец

Дожди нестойкие, грибные.

Деньки двусмысленно сквозные.

Пойдешь за строчкой — гриб мелькнет,

а по грибы — поднимешь строчку...

Раскрутишь эту заморочку,

и отпуск потишку пройдет,

жара забудется... И только

одна по лету неустойка,

что цапли нет и негде быть

той, хворой, что ни влет, ни пехом

от Маленца... Последним вздохом

тебя хотела приструнить,

а ты не понял... То лягушку,

то гусеничку, то, как кружку,

ладонь с водицей подносил.

А та косила красным оком,

блуждая в дальнем и высоком,

а есть и пить — уже без сил...

О чем скучала на исходе?..

И нашей матери-природе

зачем никак ее не жаль?..

Над Маленцом летают братья,

а этой — приговор изъятья,

вон из гнезда, и вся печаль!

За что зверье жалеем круче,

чем человека?.. Низко тучи

над местом гибели и дождь.

Но не скорбит по ней округа.

...И ты, московская подруга,

печали не ждала...

Плывешь

балетной лебедью...

А силы

сложить крыла на край могилы

нашла, проведав приговор.

Ты мне велела здесь остаться,

своим горбом не поступаться,

но помнить дождевой простор...

Уйду на озеро Кучане;

на мокрое его молчанье,

на свежую его тоску.

А там и радуга повиснет,

и вновь меня любовь притиснет

к той цапле, к красному глазку.

Моя утопия

Ознобкина Елена Вячеславовна — философ, публицист. Окончила философский факультет МГУ, кандидат философских наук. Автор статей по современной западной философии и философии наказаний; заместитель главного редактора журнала «Неволя». Неодно­кратный автор «Нового мира».

Вот как убивали в Советском Союзе. Рассказывает бывший начальникучреждения УА-38/1 УИТУ МВД АзССР Халид Махмудович Юнусов1 :

«Делалось это так и до меня, и мне тоже, как говорится, по наследству передали. Происходило все ночью, после двенадцати часов. Обязательно долж­ны были присутствовать начальник тюрьмы, прокурор по надзору <…> врач — начальник медицинской экспертизы, который констатировал факт смерти, и представитель информационного центра, занимавшегося учетом. <…> У меня за три года работы было человек тридцать пять. И ни одного квартала, чтобы никого... <…> Забирая осужденного на исполнение приговора, мы не объявляли ему, куда ведем. Говорили лишь, что его прошение о помиловании указом Президиума Верховного Совета отклонено. <…> Какой бы внутренней силы человек ни был, в тот момент ему не говорили, куда ведут. Обычно: „Иди в кабинет”. Но они понимали, зачем. Начинали кричать… <…> „Кабинет” небольшой, примерно три метра. Весь закрыт наглухо, только маленькая форточка. <…> Люди реагировали в тот момент по-разному. Бесхарактерные, безвольные сразу же падали. Нередко умирали до исполнения приговора от разрыва сердца. Были и такие, которые сопротивлялись — приходилось сбивать с ног, скручивать руки, наручники одевать. Выстрел осуществлялся револьвером системы „Наган” почти в упор в левую затылочную часть головы в области левого уха, так как там расположены жизненно важные органы. Человек сразу же отключается. <…> Надо стрелять, чтобы он сразу умер…»2 

Принципиальные противники смертной казни часто обращаются к эмоциональному аргументу — действительно, эта «процедура» вблизи выглядит «несколько иначе», чем в абстрактном размышлении и даже в пылу гнева отмщения. Недаром и Фуко начинает свою книгу «Надзирать и наказывать» с описания сцены кровавой и варварской казни Дамьена, и Камю свои «Размышления о гильотине» начинает с рассказа о присутствии своего отца (сторонника такого возмездия) на смертной казни гнусного преступника и о его физиологическом шоке от увиденного. Вот и я попыталась, следуя не худшему примеру, начать с возможного эмоционального воздействия…