Новый Мир ( № 9 2005)

— Чтой-то кисленького страсть как хотца! — говорит няня, вынимая из шкафчика маленький иззелена-желтый лимон-недоспелок, или в ее произношении — чуть в нос — по-хранцуски: лямон.

Этот фрукт у нее в большой чести. Принадлежа к высокому рангу вещей пользительных, он поражает нянино воображение резкой отчетливостью вкуса. Лимон для нее не просто фрукт, а знаменье кислого, как сахар — олицетворенная сласть. Однако помимо уважения, по причине все той же принципиальной едкости его нрава, няня заметно побаивается лимона.

Всегда с опаской ошпарит его, словно смиряя, затем долго примеривается липким жалом ножа к желтой пупырчатой шкурке и не отрезает — нет! — отхватывает плоскую горбушку, веруя в то, что лишь мгновенно отхватив кусок можно укротить строптивый фрукт.

Теперь он лежит перед Филипповной во всей красе, поблескивая отпугивающе-желанными каплями сока, матово отливая рассеченной пополам горько-серебряной косточкой, прельщая шелковистыми прожилками недоспевшей изумрудно-влажной мякоти, напоминая в разрезе колесико с изогнутыми спицами, смещенной осью и тонким ободком солнечной цедры. Лимон лучится на кремовой скатерти, а вокруг него, как планеты, неподвижно кружатся чайничек в красный горошек, сахарница, чашка, рафинадные щипчики, малиновый брус пастилы или половинка зефира, сахарно мерцающая в лимонных лучах.

Няня вдыхает аромат свежего среза и крепко произносит: “А!” — что означает: “Бьет; пробирает; то, что надо!”

Среди русских крестьян встречаются иногда большие эстеты, но их восхищенье красотами Божьих даров обычно уравновешено мыслью о пользительности дара и оттого защищено от преизбыточного наслаждения, от любования как такового. Ни разу в жизни Филипповне не пришло на ум пустить вдоль ниспадающих складок скатерти длинно завивающееся кружево фруктовой пряжи — лимонную кудель, как это любили делать старые фламандские живописцы, или подождать, пока лимон усохнет, скукожится, утратит свою звериную, первобытную сочность, приобретет черты, любезные натюрморту, но чуждые живой природе чаепития.

А потому без всяких смакований толстый ломтик отправляется прямо в чай.

Филипповна отпивает первый глоток.

Хорошо! Но кисло. Надо подсластить.

Гнутыми железными щипчиками с не попадающими друг на друга зубцами няня в кулаке — дабы не разлетелось ни крошечки! — разламывает кусок сахара такой твердый, что его хоть топором руби.

Теперь — сладко.

Начинается питие с прихлебываньем и прихлюпываньем, со словами “Укусно!” или “Чтой-то у меня зехвир зачерствивел? Как же ето я об нем забыла? Уж память не та стала”.

В школу я еще не хожу, времени не считаю. Мне интересно все. Но особенно все веселое, и особенно то веселое, что и не думает меня смешить, а смешно само по себе...

Я сижу за столом напротив няни и, копируя ее чинность, неторопливо дую в блюдце, поставленное на растопыренные пальчики, — гоню чайные волны к другому берегу.

— Прихлебывай, птушенька, прихлебывай, — поощряет Филипповна.

И я кружу губами над блюдцем и дую сильней, как западный ветер Зефир. В панике мчатся от меня по бурым волнам черные чаинки-кораблики, а волны уже перехлестывают через бортик...

— Ну хватить рикошетничать. Вишь — скатерть облил.

— Я — Зефир! — объясняю я причину морского волнения.

— Не путляй, зехвир едять.

Тем временем нянин чай допит. Ложечкой она поддевает ломтик лимона. И тут затевается великая борьба с искушением: макнуть лимон в сахарную крошку или нет? Макнуть или нет? Не макнешь — пользительно, но ужасть как кисло (“Вырви хлаз!..”). Макнешь — слаще, зато не так полезно.

Этот момент самый важный для меня во всей церемонии. Ее финал зависит от того решения, которое примет сейчас Филипповна. Если макнет, то ничего интересного не случится. Лишь бы не макнула! И тогда...

Проглотить ломтик сразу невозможно. Хоть сколько-нибудь, а надо его пожевать. Некоторое время няня жует лимон.

Богатство ее мимики становится несравненным.

Она жмурится, морщится, щурится; строит мины одну кислей другой; отмахивается, точно от нечистой силы; передергиваясь, крутит шеей; выбрасывает кверху руки, как будто зигзагообразный разряд молнии простреливает ее насквозь, кислым током прошивает язык, отнимает дар речи!

Спустя зияющую открытым ртом паузу речь возвращается к несчастной куштевательнице лимонов, начиная с покряхтыванья: “А!”, с междометия: “Ох!”, с проклятия: “Штыб тебе завалило!..”

На глазах у Филипповны слезы.

А я хохочу, и губы ее растягиваются в улыбке:

— И смех и грех! Ешь ты теперь...

Срываю зубами мякоть с цедры и тоже перекашиваюсь от несусветной кислятины.

Скорей заесть!

А няня не спеша убирает со стола остатки нашего пиршества. Не стряхивает в ладонь (это не клеенка), а сощипывает крошки, цепляющиеся за шершавинки скатерти. Ставит лимон дозревать в шкаф.

— Ну вот и усе чисто. Бох напитал — нихто не увидал, — завершает Лимонную церемонию Акулина Филипповна.

Нестойкий дождь

Рецептер Владимир Эммануилович родился в 1935 году. Поэт, прозаик, актер. С   1992 года художественный руководитель Пушкинского театрального центра в Санкт-Петербурге. Автор многих книг стихов и прозы.

Летчик

Он исполнил приказ и присягу

и нажал на гашетки — огонь! —

и воздушную сбил колымагу,

угодив ей под хвост, а не в бронь.

Да какая броня в толстобрюхом,

залетевшем за нашу черту?

Может, штурман чесался за ухом

и в маршрутку уперся не ту?

Ну а может, “правдисты” и правы,

был на “боинге” хитрый шпион,

делал фотки счастливой державы,

посягнув на чужой небосклон?..

Офицер породнился с приказом,

офицера присяга вела,

ну а Рейган нас грязью обмазал,

мол, Россия — “империя зла”.

...Он связался с полком. Командиры,

так и так, позвонили в штабарм,