Новый Мир ( № 9 2005)

Мы видим, что преступник здесь — не монада, противостоящая другой монаде, но часть универсума, своими неправыми действиями породившая болезнь универсума. Эту часть единого организма вселенной пытаются излечить — очищением и только в случае ее неизлечимости прибегают к крайнему средству, к хирургической операции, к удалению пораженной части организма с тем, чтобы организм продолжал свое существование — хотя и уже в нецелостном состоянии. Так, человек может решиться вырезать больную почку, но уж наверняка прежде предпримет все средства к ее излечению. Убийством преступника, с такой точки зрения, можно очистить организм только тогда, когда этот член уже превратился в сплошной гнойник. Если же он еще частично здоров, то мы рискуем причинить организму больший ущерб: мы не просто лишим его члена, который еще мог бы функционировать, но в результате неоправданной операции начнет гноиться новая рана, новая миазма поползет на нас из разверзшейся щели.

Но и еще иное понимает человек магической культуры: событие преступления не существует отдельно от всех остальных событий в мироздании, и оно зачастую имеет среди своих причин гораздо более существенные, чем намерение или, наоборот, неосторожность преступника. Человеческая жизнь в этой культуре читается как единый текст, и преступление есть существенная часть жизненного текста не только преступника, но и жертвы. Пострадавший от преступления часто сам навлекает его на себя, или кто-либо из родоначальников навлекает его на род, который не рассматривается в магических культурах как совокупность индивидов, но осознается как единый организм, единое древо . У нас это представление сохранилось в понятии «родословное древо», но воспринимается нами как метафора, в то время как оно вовсе не метафорично. Просто это видение человека не в трех, а в четырех измерениях, включающих и время. То есть — видение человека «во временной развертке», представляющей собой «змею», складывающуюся из непрерывной по­следовательности наших трехмерных образов7 . В какой-то момент эта «змея» выходит из утробы другой, материнской «змеи», или, лучше, — ветвь выходит из древесного состава иной, старшей ветви. Никакой отдельности, к которой мы привыкли при восприятии человека трехмерным, здесь не обнаруживается. Кровеносная система рода едина, и порча, повреждение одной из ветвей задевает их все. Вот причина «наказания» детей за грехи отцов. Дети оказываются поврежденными совершенными злодеяниями так же, как они порой оказываются поврежденными уже при рождении наследственными болезнями. Поэтому для человека магической культуры совершенно дико звучало бы распространенное ныне выражение наших дикторов и журналистов: «пострадали абсолютно невинные люди», тогда как на самом деле имеется в виду только — непричастные к данному конкретному конфликту, оказавшиеся вовлеченными в него — на наш слепой взгляд — лишь случайно8. Однако можно в таких случаях рассудить и иначе: лишь случайно все остальные пока еще не оказались в него вовлечены9. Если народ, страна, государство представляют собой единый организм, то все, происходящее в ней: ее войны, ее несправедливость и жестокость к своим собственным членам — ложится виной на каждую клеточку этого организма10; если взбесившиеся руки начинают ломать и рвать одна другую, боль растекается по всему телу. Миазма наползает на всех, и лишь приняв на себя ответственность, можно надеяться ее одолеть. Заявлять в такой ситуации, что мы тут ни при чем, так же странно, как если бы один из сиамских близнецов утверждал, что он не имеет никакого отно­шения к наркотикам, которые употребляет его брат. Гораздо по­следовательнее в такой ситуации казнить членов своего организма (именно и только своего, как это и делается в данном случае в исламе, — чужому можно эти наркотики продавать). Это по крайней мере логично, хотя и не безопасно, особенно в случае сиамских близнецов.

С трансформацией ситуации, существующей в магических культурах, мы сталкиваемся на страницах Ветхого Завета. Здесь мы видим, как Бог, среди народов, пытающихся сохранять равновесное и целостное состояние мироздания самостоятельно, в союзе с духами стихий и падшими духами11, почти забывших о существовании Творца вселенной, — так вот, Бог среди этих народов избирает себе «свой народ», посредством которого должно совершиться воссоединение человека с Творцом, посредством которого Создатель вновь должен войти в свое истощенное создание, исцелив его от всех прежних язв, преизобильно напитав его и избавив от участи одновременно тришкина кафтана и шагреневой кожи. Господь заключает брак с народом израильским. Израиль постоянно на страницах Библии уподобляется неверной жене, забывшей первую любовь свою, забывшей, из какого позора и грязи и мерзости извлек ее Жених, и блудящей со старыми любовниками всего человечества — языческими богами. Заметим, что субъектом договора здесь является не отдельный человек, а именно народ, в недрах которого должен родиться Господь. И чрезвычайно суровое законодательство Исхода, Левита и Второзакония направлено на очищение и воспитание народа уже не только как единого организма, но как единой личности, единого дерева, которое удобряют, но и подрезают и все сухие и неплодоносные и поврежденные ветви бросают в огонь. Если мы не будем иметь этого в виду, мы не поймем, почему, кроме убийства, смертная казнь полагается и за удар или оскорбление отца или матери, за ворожбу, за скотоложство, за прелюбодеяние, за блуд, за вкушение от мирной жертвы в состоянии нечистоты, за сотворение идолов. Все здесь перечисленные преступления — это преступления против рода (народа) или против Бога — то есть против Супруга или супруги в этом союзе, это посягновение на источники, долженствующие произвести достойный плод, которым единственным сможет спастись вся земля. Человек здесь имеет ценность (огромную!) лишь как достойный член рода. Если он рассчитывает жить сам по себе, по своим понятиям, по привычным установлениям, не согласуясь с новым законом, данным избранному народу, не выполняя своих функций, он уподобляется раковой клетке (то есть — как раз клетке, переставшей выполнять свои функции и настроенной лишь на то, чтобы питаться за счет организма и размножаться) и исторгается без сожаления. С дру­гой стороны, человек может быть обременен грехом и преступлением, но если Бог знает о здоровой его сердцевине, то, наказывая, исцеляет, направ­ляя даже уже совершённое зло ко благу. Такова, например, история Давида и Вирсавии; Давид должен был умереть и как прелюбодей, и как убийца, но Бог, попустив умереть первому чаду от этого — тогда еще прелюбодейного — союза, сына их Соломона включает в родословие Сына Своего Иисуса Христа. В то же время за создание золотого тельца казнено в один день около трех тысяч человек, причем Моисей говорит: «убивайте каждый брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего» (Исх. 32: 27) — то есть, в сущности: отсекайте ближайшую к себе пораженную ветвь, чтобы очистить дерево.

Но и прочее человечество Бог бережет как единое тело, единый организм и выжигает только гнойники, в которых не осталось ничего, могущего быть исцеленным: города, в которых не осталось даже 10 праведников, выведя из Содома лишь Лотову семью.

«Мне отмщение и Аз воздам», — говорит Господь, видящий намерения человеческие, знающий еще не совершённые дела, постигающий вселенную во всех ее бесчисленных связях в один миг. Можем ли мы, с нашим несовершенным знанием и видением, узурпировать божественные функции без немедленного вреда — в том числе, и прежде всего, для самих себя?

Совсем иная ситуация наступает после пришествия Христова, ибо теперь крещением каждая ветвь отсекается от древа рода и прививается к единому древу Господню — к Церкви, коей ствол — Христос. Именно так очищается человек от всякого предшествующего греха, именно этой процедурой отменяется наказание детей за грехи отцов до третьего и четвертого колена. Личностью становится человек, а не род и не народ. Но одновременно личностью, единым организмом, в принципе могущим включить в себя все человечество, в котором отныне нет ни эллина, ни иудея, становится Церковь. Человек впервые обретает абсолютную личную ценность, поскольку не прорастает ветвью в роде — во времени, но оказывается причастным вечности, становится не «заменяемой» ветвью, но незаменимым членом вечного тела. В мире принесена и постоянно приносится (так во временном плане является нам вечность) Жертва, делающая ненужными все остальные жертвы, устраняющая всякий недостаток. И тут оказывается, что среди привитых ветвей есть отпадающие, стремящиеся к индивидуальному существованию и индивидуальному могуществу, посягающие на место Божие — на место Главы, — но не с тем, чтобы питать весь мир (что, кроме Бога, никому не возможно), а с тем, чтобы властвовать им, чтобы высасывать из него соки. Магия возвращается в мир, избавленный Христом от тотальной причинности. Магов и ведьм воспринимает средневековая Европа как главную угрозу своему существованию, как «пятую колонну», как царство сатаны, воздвигнувшееся среди Царства Христова. (Я не говорю здесь о применении смертной казни в европейских государствах, остававшихся, по сути, языческими, то есть — «народными»; но то, как ее применяла католическая Церковь, стремившаяся стать единым и единственным Государством12, — чрезвычайно показательно.) По сути — перед нами война, война двух миров, совпадающих в физическом плане, но полностью разделенных в плане метафизическом. В обряде посвящения в ведьмы посвящаемая отрицается крещения, в сущности — меняет подданство. Она буквально переходит на сторону противника («сатана» и значит «противник»). Она начинает принадлежать другому «организму». С не­й со­ответственно и поступали «по законам военного времени», а вовсе не по гражданским законам13.

Аналогичная ситуация возникла в России (где смертная казнь была отменена), когда казнили декабристов. Симфония государства и Церкви14, в которой Царь являлся главой (в смысле — гарантом) Церкви, делала посягнувших на священную особу одновременно предателями и Церкви, и государства. Они объявили государству войну (как и все «политические»), и с ними тоже обошлись «по законам военного времени».

И в том и в другом случае основания для совершения казни пытались найти в Евангелии. Если западная Церковь могла опираться (и опиралась) на буквально понятое евангельское слово о соблазняющем тебя глазе, который лучше вырвать и кривым наследовать Царствие Божие, чем вовсе его лишиться (надо только не терять из виду, что речь здесь идет о зенице ока, которую берегут пуще всего в мире; размах казней явно указывал не на «отсечение членов», а на военные действия), то русский Царь мог опираться на так же буквально понятое евангельское слово о том, что соблазнившему единого из малых сих лучше было бы, если бы надели ему на шею мельничный жернов и ввергли бы его в море. Как известно (всем — из школьных учебников истории, написанных еще в советскую эпоху, — в этом поступке декабристов люди, воспитанные на убеждении, что нравственно все, что выгодно рабочему классу, и что несознательными массами нужно «управлять» — здесь точнее было бы: манипулировать, — не видели ничего плохого, а потому его и не скрывали), — так вот, как известно, декабристы выводили солдат против законного правительства под лозунгом: «Ура, Константин!», представляя им дело так, что они идут отстаивать права законного Царя против узурпатора. На площади умирали обманутые и соблазненные солдаты. Но я все же не уверена, что эти евангельские слова следует воспринимать как призыв облегчить участь виновного, утопив его в море с мельничным жерновом на шее.

Осмелюсь предположить, что именно отношение к подсудимым, и в том и в другом случае, как к внешним15 и было роковой ошибкой указанных государственных и церковных организмов, ошибкой, низводившей их до состояния организмов языческих. Ведь до конца времен никому не дано судить, кто есть «внешний», а кто «внутренний», кто «пшеница», а кто «плевелы» из известной евангельской притчи: «Царство Небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем; когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы и ушел; когда взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы. Придя же, рабы домовладыки сказали ему: господин! не доброе ли семя сеял ты на поле твоем? откуда же на нем плевелы? Он же сказал им: враг человек сделал это. А рабы сказали ему: хочешь ли, мы пойдем, выберем их? Но он сказал: нет, — чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы, оставьте расти вместе то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в снопы, чтобы сжечь их, а пшеницу уберите в житницу мою» (Мф. 13: 24 — 30). Христианскому обществу нужно и можно лишь пестовать и взращивать все посеянное, потому что, любовью окружающих, Господь силен и плевел превратить в пшеницу. И уж во всяком случае, христианскому обществу непозволительно переставать верить в исправление и излечение человека раньше, чем в него перестанет верить Господь. Нельзя христианам превращать войну метафизическую в войну физическую. Нельзя разделять единое тело человечества на враждующие тела.

Кроме всего прочего, это оказалось и крайне неэффективным. Снизошедши с высот милости в паутину закона языческого, в паутину причинности, они вызвали своими действиями неизбежные следствия. Сработал «закон крови на земле», так сформулированный Достоевским: «„Только то и крепко, где (подо что) кровь протечет”. Только забыли негодяи, что крепко-то оказывается не у тех, которые кровь прольют, а у тех, чью кровь прольют. Вот он — закон крови на земле»16. «Негодяями» Достоевский называет здесь террористов XIX века, народовольцев, развернувших с 1878 года подлинную охоту на Царя-освободителя и на высших чинов государственного управления. Если бы Российскому государству хватило мужества и — главное — веры не отвечать на кровопролитие кровопролитием, возможно, «крепко» оказалось бы у него. Но случилось то, что случилось. Результат костров инквизиции — секулярная Европа, результат казни декабристов и народовольцев — революция 1917 года. Целое, разделившееся в себе, отвечающее на вызов своей части так, словно оно ведет войну с внешним врагом, не устаивает17. Это не мораль (хоть и евангельская истина18), а просто свидетельство истории. Можно, конечно, сказать (и говорят), что царизм погиб не потому, что казнил, а потому, что мало казнил. На это можно ответить, что большевики казнили гораздо больше, а продержались гораздо меньше.

Смертная казнь может быть целительным орудием только в руках целого, ощущающего себя единым организмом и решающегося расстаться со своим членом лишь в том случае, в каком со своим членом решает расстаться организм: то есть после того, как использованы все средства для его исцеления. Но и тогда — со слезами, болью и жалостью, с острым сознанием своей отныне нецельности, ущербности, инвалидности. Для общества, которому можно позволить казнить, дни казни были бы днями всеобщего траура19. Если же части организма начинают «отрицать» друг друга — перед нами разлагающийся труп.

В «правовом» обществе, чей идеал состоит в том, чтобы «всем вновь так соединиться, чтобы каждому, не переставая любить себя больше всех, в то же время не мешать никому другому»20, в обществе, воображающем себя не единым организмом, а конгломератом автономных частиц, а тем более в нашем нынешнем обществе, где идет война всех против всех, смертная казнь может быть лишь средством борьбы всех со всеми. «Законопослушные», голосующие за смертную казнь, хотят истребить «незаконопослушных» руками государства. При этом присутствует иллюзия, что «незаконопослушные» — это другие. Их и называют сейчас не людьми, а «отморозками». Но вот, например, в замечательной невыдуманной повести Марины Кулаковой «Живая»21, где автор рассказывает о том, как ее убивали, и где ужас живет в каждой строке, абсолютный, леденящий ужас охватывает и повествовательницу, и читателя в тот момент, когда выясняется, что человек, напавший на нее в темноте и изрезавший ножом все ее тело, сопротивлявшееся и уклонявшееся от смертельных ударов, тот, кто показался ей не человеком, а «бездонной, запредельной пустотой», уродливым чудовищем, он — на самом деле — сын интеллигентных родителей, музыкантов, каких так много было среди ее знакомых, что с ним были знакомы ее друзья, находившие его милым и обаятельным. «„Он музыкант…” — „Музыкант?” Больше я ничего не говорила. Не повторяла сказанных слов. Не задавала вопросов. Я не могла ни расхохотаться, ни удивиться, ни разрыдаться. Аут». Тот, кто воспринимался как пришелец из бездонной пустоты, из запредельной бездны, словом — из другого мира, из-за стены, чужой, отморозок, оказывается своим . И от «другого» мира нас не отделяет никакая стена.

Мы готовы голосовать за смертную казнь, потому что наши дети становятся жертвами нападений. Но убийцами тоже становятся наши дети . Кстати, Православие говорит, что на мытарстве убийства «истязуются (то есть, по сути, приравниваются к убийству. — Т. К. ) не только разбойничество и убийство, но и всякое ударение, заушение и толкание»22, всякое пожелание смерти ближнему. Мы все причастны этому греху: вспомните, какие чувства вы испытываете к соседу в момент, когда он утром громко хлопает входной железной дверью. Бездна не за стеной — она внутри нас. Поэтому «хорошей» половине человечества никак не удается перестрелять «плохую», хотя за последний век был сделан ряд серьезных попыток.