Новый Мир ( № 9 2008)

Кана Галилейская

Надо сказать, что идея онтологической необоснованности брака со време­ни пришествия Христова совсем не обрадовала слушателей и читателей моего доклада (я уже говорила выше, что очень их понимаю), хотя высказанное было признано убедительным. Самым же главным аргументом, который был приве­ден в защиту и обоснование укорененности брака в христианстве, стало, конеч­но, чудо в Кане Галилейской.

Чудо в Кане! Но это же — если только читать внимательно — чрезвычай­но коварный союзник для отстаивающих онтологичность брака. И чем дольше я присматривалась к тексту, тем больше у меня возрастало неодолимое ощу­щение — шутки Господней...

Первое, что бросается в глаза, — это, конечно, странный диалог между Иисусом и Матерью Его. Это единственный во всех евангелиях такой ответ на просьбу о чуде. Обычно Господь спрашивает о вере или испытывает веру про­сящего. Испытывая веру, Он однажды говорит просящей о чуде хананеянке: «Ты тут ни при чем»8. Но только в Кане Галилейской в ответ на просьбу о чу­де Он скажет: «Я тут ни при чем». И добавит: «Да и Ты, Моя Мать, тут ни при чем»: «Что Мне и Тебе, Жено? Еще не пришел час Мой» (Ин. 2: 4). И дейст­вительно, Они — двое девственных, целомудренных, полных — на этом пире пола...

Кана Галилейская — это, кстати, единственный случай во всех евангели­ях, когда идет разговор о браке как о житейском событии, когда разговор этот ведется в связи с сочетанием мужчины и женщины, когда брак соединяет ко­го-то в горизонтали, в плоскости существования. И это при том, что о браке на страницах евангелий говорится очень часто, постоянно, брак красной ни­тью проходит по Писанию — но это всегда аллегория, образ соединения Бога и человека, притча о Царствии Небесном. Это всегда взлет в вертикали (или в ней же — падение, когда выбрасывают не надевшего брачной одежды во тьму внешнюю). То есть нам наглядно показывается, как должна быть переориен­тирована и куда направлена эротическая энергия.

Второе, что тоже бросается в глаза, — это то, в чем испытывают недоста­ток брачующиеся. Недостает вина. И мой любимый Достоевский в романе «Братья Карамазовы», и мой любимый митрополит Сурожский Антоний в бе­седе «Таинство любви» относят это на счет общей бедности пира и собравших­ся. Митрополит Антоний говорит: «<...> и начался бедный деревенский пир. Через самое короткое время, вероятно, то немногое, что было приготовлено, было съедено, и то вино, которое было припасено, было выпито»9. Однако в тексте Евангелия ничего не сказано ни о какой недостаче, кроме одной — нет вина. Иисус, как известно, при необходимости умножал пишу, и скоро Иоанн нам об этом расскажет, но здесь об этом нет и речи. Пир продолжается, и оче­видно, все имеется в достатке — кроме вина10.

Есть пища, есть вода — есть все для трезвой повседневной жизни. Брак до христианства — это и есть установление трезвой повседневной жизни, он — вода этой жизни, то, что обеспечивает течение этой жизни во времени. Он — то, без чего этой жизни не будет, без чего она прекратится. Он необхо­дим, как вода, — но он и пресен, как вода.

Христос, превращая воду в вино, во-первых, заменяет необходимое — избы­точным: желанным, но не необходимым. Во-вторых, он заменяет то, что уто­ ляет жажду, тем, что ее разжигает. Он заменяет то, что обеспечивает будни, тем, что образует праздник. Заменяет размеренность трапезы буйством пира. И наконец — заменяет то, что сохраняет ясность обычного сознания, тем, что сознание изменяет.

Не могу не заметить здесь, что когда приходится слышать рассуждения о браке иных наших православных пастырей, то впору сбиться в текстах и решить, что Христос в Кане не воду превратил в вино, а наоборот — вино в воду...

Еще существенная деталь: Христос превращает воду в водоносах, «стояв­ших по обычаю очищения Иудейского» (Ин. 2: 6). Брак (не только иудейский) был постоянным источником ритуальной нечистоты. Крови месячных очище­ний, истечение семени, совокупление и излияние семени, рождение ребенка — все это требует непременного омовения в текущей воде и в текущем времени11. Ритуальная нечистота — вещь серьезная, она несет осквернение Господу и смерть осквернителю. «Так предохраняйте сынов Израилевых от нечистоты их, чтоб они не умерли в нечистоте своей, оскверняя жилище Мое, которое среди них» (Лев. 15: 31). Вода возвращала оскверненному телу утраченное достоин­ство и возможность предстоять пред Господом.

Превращая воду в вино, Господь словно говорит: не заботьтесь о теле, за­ботьтесь о духе (spiritusведь и есть движение духа; очевидно, это движение и превращает воду в вино). Брак более не есть телесное установление, обставлен­ное рядом предписаний по уходу за телом. (И темы тела, тем более столь при­стально, обстоятельно и «по-бытовому» рассмотренные, как в Ветхом Завете, исчезают из христианской культуры12.) Будет брак духа. И он будет не нужен и избыточен для низкой жизни, и он не будет утолять жажду, но разжигать ее, и он будни превратит в праздник и размеренность сменит буйством. И созна­ние ваше изменится...

Очевидно, недаром по прошествии времени в сердцевине христианской культуры возникают истории великой любви. Неосуществленной или недо-осуществленной — с точки зрения тела — любви. В любом случае — любви до того, как она стала браком в привычном понимании. Любви-устремления, любви-порыва, любви — тоски и страсти (то есть — страдания), любви неосу­ществимой, любви, в самом корне пораженной непоправимостью. Тристан и

Изольда соединяются только после смерти — и как глубоко символичен их посмертный союз с точки зрения смены онтологического типа отношений по­лов! Сквозь камень гробниц пробиваются кусты, склоняются друг к другу и сплетаются ветвями... Рыцарская любовь, такая, как она была воспета в куль­туре, вообще мало имела отношения к браку, но даже если и имела, первое, что делал рыцарь, — это покидал свою возлюбленную жену, чтобы стремить­ся к ней и тосковать о ней. И дорога, по которой он к ней стремился, опоя­сывала землю...

Как только любовь становится браком, истории приходит конец. Вино превращается в воду, дальше говорить не о чем. Если писатель все же пытает­ся продолжать роман после того, как брак (или телесный союз) заключен, — ему приходится описывать именно это превращение вина в воду. И пресная вода брака оказывается не намного лучше горькой воды адюльтера: Анна Ка­ренина гибнет под колесами поезда, но и счастливый муж Левин на всякий случай прячет от себя веревку.

И надо сказать, что культ половой любви, существующий в христианской культуре, более того — в значительной степени формирующий христианскую культуру (то есть культуру, возникающую в христианских странах), культ, де­лающий эту любовь центром человеческого существования, тем, без чего жизнь была напрасна и прожита зря, крайне неразумен и непрактичен с точ­ки зрения любой другой культуры. И что если там, в этих других культурах, возникают произведения о непоправимой любви («Лейли и Меджнун», напри­мер), то всем (кроме читателей христианской культуры) понятно, что к муж­чинам и женщинам это отношения не имеет. Что это всегда аллегория влюб­ленности души в Бога и что только такая любовь смеет обладать всеми пере­численными качествами — начиная с непоправимости.

Так что же сделал Иисус в Кане? Он, Который спустя небольшое время, когда придет час Его, раскинет на Кресте руки для объятья всему человечеству, призывая его к Себе как добрую супругу, Он, Который вино сделает Своей кровью, той, что потечет сквозь века в жилах христиан, — Он каждое устрем­ление одной души к другой делает прообразом устремления души к Другому. А раз прообразом — то, значит, своего рода учебным полетом. Он воду наше­го влечения оборачивает огненным вином немыслимой и необъяснимой, сокрушительной любви. Любви, которая — как знают все здравомыслящие люди — совсем даже и лишняя для размеренного и надежного благочестивого брака. Потому что на этой любви не построишь концепции христианской семьи, устойчивой и многочадной, о какой сейчас мечтают наши пастыри. Потому что она не основание для устройства в долине мира сего, а лествица восхождения: вода — вино — кровь.

Помню, уже после того, как я написала свой доклад, меня поразило по­явившееся около года назад в одном из наших православных журналов пись­мо молодой женщины-христианки. Она описывала одиночество православной матери на фоне родовой заинтересованности в каждом рожденном ребенке у мусульман. О том, как там это праздник (и как вокруг роженицы собирается множество помощниц), а здесь — проблема. Причем слишком часто — «твоя личная» проблема. Но меня поразило даже не то, что жизнь демонстрирует та­кое соответствие сформулированным мной положениям. Меня поразили муже­ство и самоотверженность писавшей, которая закончила свое письмо так: я го­това терпеть одиночество, неудобства, отсутствие помощи и прочее — раз Цер­ковь мне говорит, что я должна быть многочадной матерью. Но я бы хотела, чтобы Церковь дала мне обоснованную и убедительную христианскую концеп­цию многочадия.