Новый Мир ( № 9 2009)

“Свои” же статью “О реалистах” встречают в штыки. “Наивное народничество наизнанку” усматривает в ней Философов. “Сей бессмертный критик”, — язвит по адресу Блока Эллис. Самый же страстный протест заявляет Андрей Белый, в душе которого “личное” и “литературное” рождают взрывчатую смесь.

По иронии судьбы эпистолярный взрыв приключается с Белым в момент, когда Блок ищет с ним перемирия и пишет ему шестого августа спокойно-обстоятельное письмо, излагая по пунктам свою позицию и проясняя свое отношение к конкретным литераторам, как то: Белый, Брюсов, Вяч. Иванов, Городецкий, Чулков. Заканчивается письмо просьбой “ указать мне основной пункт Твоего со мной расхождения ”. Отправив это компромиссное послание, Блок с той же почтой получает письмо-пощечину, начинающееся обращением “милостивый государь”.

“Спешу Вас известить об одной приятной для нас обоих вести. Отношения наши обрываются навсегда”, — заявляет Белый, обвиняя адресата в неискренности и двоедушии: “Наконец, когда Ваше „Прошение” , pardon, статья о реалистах появилась в „Руне”, где Вы беззастенчиво писали о том, чего не думали, мне все стало ясно”.

На это ответить можно только вызовом на дуэль, что Блок и делает восьмого августа, требуя от Белого в десятидневный срок либо отказаться от оскорбительных слов, либо прислать секунданта. Сам же он имеет в виду призвать в свои секунданты Евгения Иванова, который насколько может противится страшной затее.

Переписка Блока и Белого продолжает делиться на две линии — дуэльную и, так сказать, теоретическую. Белый получает вызов в момент, когда у него уже готово полписьма на литературные темы. Он берется за новое послание, где пробует проанализировать их с Блоком человеческие отношения. Заявляет: “…усилием воли я близкого превращаю в далекого ” (заблуждается, конечно, это ему не удастся никогда). Он приходит к выводу о бессмысленности дуэли: “…дерутся там, где глубина сошлась с глубиной и нельзя распутать узла: так было, когда я в прошлом году, когда я Вас вызывал: теперь: не так. Теперь Вы для меня посторонний, один из многих, а со всеми не передерешься ”. И отказывается от оскорбительного слова “прошение”, давшего повод для вызова. После чего возвращается “к чисто литературной стороне”, к завершению письма, начатого ранее.

Пятнадцатого августа Блок садится писать ответ сразу на оба письма Белого. В первых строках снимает вопрос о дуэли, беря назад “словечки о шпионстве и лакействе, вызванные озлоблением”. Литературная же часть требует основательной работы. Может быть, лучше уж объясниться напрямую? Блок едет в Москву, шлет из “Праги” посыльного, но Белый в это время, как он потом напишет, “уходил к незначительным знакомым отдохнуть от суеты дня”. (Какой словесный сгусток, между прочим! Что-то в нем “достоевское” и в то же время напоминает язык Поэта из блоковской “Незнакомки”, пришедшего в кабак, чтобы “рассказать свою душу подставному лицу”.)

Лишь на третий день письмо Блока готово. Исчерпывающая ясность.

“Мы с вами и письменно и устно объяснялись в любви друг другу, но делали это по-разному — и даже в этом не понимали друг друга”.

“…„Философского кредо” я не имею, ибо не образован философски; в Бога я не верю и не смею верить, ибо значит ли верить в Бога — иметь о нем томительные, лирические, скудные мысли”.

“…Ощущаю в себе какую-то здоровую цельность и способность быть человеком — вольным, независимым и честным”.

“И вот одно из моих психологич[еских] свойств: я предпочитаю людей идеям ”.

“У меня теперь очень крупные сложности в личной жизни”.

“Чувствую, что всем, что я пишу, еще более делаюсь чуждым Вам. Но я всегда был таким, почему же Вы прежде любили меня? „Или Вы были слепы?” — спрошу в свою очередь”.

“Драма моего миросозерцания (до трагедии я не дорос) состоит в том, что я — лирик . Быть лириком — жутко и весело. За жутью и весельем таится бездна, куда можно полететь — и ничего не останется”.

“Я допускаю, что нам надо разойтись, т. е. не сходиться так, как сходились мы до сих пор. Но думаю, что и в расхождении надо сохранить друг о друге то знание, которое нам дали опыт и жизнь”.

Что из этого следует?

Блок достиг своего рода гармонии в отношениях с миром. И миром людей, и миром идей. Он независим от чужой мудрости. И философия и религия нужны ему не как таковые, а лишь как материал для лирической работы.

Люди для него важнее идей, но и они нужны ему на расстоянии. На исключительное место в блоковской душе не может претендовать никто. Что значит “сложности в личной жизни”? Намерение уйти к Волоховой? Едва ли. Просто сама “личная жизнь” меняется. От жены Блок отдалился, но и к Волоховой не приблизился. Мужская гордость и мужской азарт пока мешают признаться, что эта женщина — лишь раздражитель творческой фантазии.

То же и в дружбе. Объективно Блоку не нужен Андрей Белый весь, в полном объеме. И сам он себя никому отдавать полностью не желает. Все честно. Час Белого на циферблате блоковской жизни миновал.

Да, одну уступку Белому в этом письме Блок делает. Он согласен отречься от “мистического анархизма”, к которому его приписал (вкупе с Вяч. Ивановым, Городецким и Чулковым) Е. П. Семенов на страницах парижского журнала “Mercure de france”. Соответствующая реплика будет помещена в “Весах”, без упоминания имени Чулкова, но на отношениях с последним все-таки отразится, несмотря на упреждающе-дипломатичное письмо Блока к нему. Письмо в “Весы” — не уступка, а искренний жест по отношению к литературному миру.

Одиночества Блок не боится. Мир сам начинает вращаться вокруг него.

Жутко и весело.

Двадцать четвертого августа Андрей Белый с волнением ждет назначенной у него дома встречи. Фигура Блока, одетого в белое, даже мерещится ему в пролетке, проезжающей по Арбату в сторону Новинского бульвара. Но вот семь часов вечера, и на пороге — Блок настоящий, в темном пальто и темной шляпе.

— Здравствуйте, Борис Николаевич!

— Здравствуйте, Александр Александрович!

Начинается долгий разговор. В одиннадцать вечера мать Бориса Николаевича зовет их к чаю, а потом беседа продолжается до семи утра. Участники постепенно переходят на прежнее “ты”. Договариваются, что принадлежность их к разным журнальным группам — не помеха для сердечных отношений.

Утреннее прощанье на вокзале.

“Никому не позволим стоять между нами”.

Такие слова запомнились Белому. В версии 1922 года они звучат как бы от общего имени. В версии 1932 года эта реплика вложена в уста одного Блока. Вроде бы ей не противоречит очень доброе письмо, посланное Блоком первого сентября уже из Петербурга: “Будь уверен, что Ты — из близких мне на свете людей — один из первых — очень близкий, таинственно и радостно близкий”. Но патетический нажим (“никому не позволим”), пожалуй, чрезмерен и не в блоковском стиле. Мог ли он так риторично обещать то, что теперь заведомо невозможно?

Вернувшись из Шахматова, Блоки неделю маются в “отчаянной конуре” в Демидовом переулке, а в сентябре поселяются на Галерной улице, дом сорок один, во втором этаже невысокого флигеля с окнами во двор, в квартире из четырех комнат. Любовь Дмитриевна живо принимается за обустройство быта. Проводит электричество. Покупает для мужа ночной столик красного дерева. Солдаты на казенной лошади привозят цветы. Кофейное дерево и бамбук тут же прижились на новом месте, а финиковая пальма никуда не поместилась — пришлось отдавать тете Софе. Обо всем этом Любовь Дмитриевна увлеченно пишет свекрови в Ревель. С гордостью сообщает, что Волохова ахнула, войдя в уютную спальню с отдельной ванной. Они с Натальей Николаевной часто видятся, много говорят о театре: “Нет ни одной точки, в которой бы я с ней сходилась. <…> Я определяю теперь так, что она, Н. Н., идеалистка, а я матерьялистка”. Любовь Дмитриевна и сама готовится в актрисы, берет уроки постановки голоса у Озаровской из Александринского театра.