Новый Мир ( № 9 2009)

Уже после смерти Блока прочитает она жестокие строки, да еще с упоминанием про мифическую “неистовую ночь”, причем ее уже не утешит усвоенная от Блока формула “sub specie aeternitatis”. Ей будет просто горько.

Неоспоримо право художника на домысливание, на преувеличение. Но, пользуясь этим правом, он порой больно ранит беззащитных прототипов. Аврил Пайман, описывая обаятельную внешность Волоховой в старости, отмечает: “Не было только инфернальности, окружающей образ, который ей посчастливилось воплотить в стихах Блока”. А может быть, и в молодой Волоховой не было никакой инфернальности, может быть, вся ее вина перед поэтом — в простой естественности чувств, в нежелании подчинять игровой стихии собственную реальную жизнь?

Есть нечто общее в участи Андрея Белого и Натальи Волоховой. Оба оказались в том опасном энергетическом пространстве, что создавалось напряженной близостью между Блоком и его женой. Белый то и дело сам туда стремился, получал удар за ударом, но не оставлял отчаянных попыток. Волохова же наружно казалась победительницей, тактично и деликатно ведя себя по отношению к почти “брошенной” жене поэта, но… В масштабе жизни жертвой оказалась она, что нашло закрепление в блоковском поэтическом мифе.

Жестокость Блока как художника-мифотворца по-своему оправданна — и достоинством стихов, доныне прекрасно сохранившихся “под соусом вечности”, и неизбытым страданием Блока-человека, которого так и не полюбила воспетая им женщина. В целом же история отношений Блока и Волоховой демонстрирует внутренний предел жизнетворчества как такового. Искусство может обогатить жизнь, сделать ее осмысленнее, сложнее, гармоничнее. Но некоторые простые, даже простейшие вещи ему не подвластны. Не стала Волохова для Блока тем, чем была Франческа для Паоло. А юная Лиза Пиленко была оскорблена тем, что поэт не увлекся ею, отделавшись гениальным стихотворным посланием “Когда вы стоите на моем пути…”.

Все-таки земля и небо существуют независимо от того, что говорят нам “рифмованные и нерифмованные речи о земле и о небе”.

В конце 1908 года Блока тянет подводить итоги. В шутку и всерьез. Шестнадцатого ноября он с немного наигранной ворчливостью пишет матери: “Сижу и чувствую, что мне 28 лет. От Любы получен в подарок кошелек, в который нечего класть, тетя обещала заранее подарить Тургенева, сделав вид, что 30 августа она уже его не подарила, а от маменьки даже поздравления нет! Не очень-то все это почтительно!”

Почему Блок начинает чувствовать свой возраст именно в двадцать восемь? Молодость миновала. Наступает ответственная зрелость с неизбежным привкусом одиночества. Не замкнуться бы в себе самом, в своем сложившемся и, в общем-то, самодостаточном поэтическом мире. Не остановиться бы…

“Несмотря на все мои уклонения, падения, сомнения, покаяния, — я иду ”. Это из письма Станиславскому от девятого декабря. Объясняя режиссеру стратегический замысел “Песни Судьбы” и признавая возможную неудачу пьесы, Блок четко фиксирует здесь свое нынешнее духовное состояние и дает своеобразный конспект своей публицистики последнего полугода: “В таком виде стоит передо мной моя тема, тема о России (вопрос об интеллигенции и народе, в частности). Этой теме я сознательно и бесповоротно посвящаю жизнь ”.

“Тема о России” для Блока — понятие конкретное и индивидуально-личностное.

В плане политическом он внятно открещивается от имперской идеи “Великой России” (статью с таким названием в 1908 году опубликовал Петр Струве), от уваровской триады “Православие, самодержавие, народность”, тяготея “к новому, иному „славянофильству” без трех „китов” (или по крайней мере без китов православия и самодержавия)”. И еще эта тема для Блока связана с определенным эстетическим комплексом. Для его обозначения он прибегает к старому слову “реализм” — тем более что и Станиславский им пользуется как некоей универсальной категорией, объединяющей все существовавшие до сих пор “измы”.

“Реализм” для Блока не означает ни поворота назад, ни эмпирического копирования действительности. Автор “Песни Судьбы”, ища диалога с режиссером, выстраивает свою идеальную модель искусства, с щедрой вежливостью применяя ее к адресату письма: “Вижу в Вас художника, которому мало только красоты и только пользы, которому необходимо покрывающее и исчерпывающее то и другое — Прекрасное . И, по всему этому, верю в Ваш реализм ”.

“Теме о России” Блок намерен посвятить себя не в порядке некоей жертвы — он видит здесь богатый материал для решения чисто творческих задач, для эффективного служения Прекрасному.

И еще на исходе года завершается работа над одним итоговым стихотворением. В черновом варианте, написанном в августе, оно являло собой мощный поток, где лично-интимный мотив не слишком согласовывался с мотивом исторических потрясений (“Но час настал — свой плащ скрутило время…”, “Народ роптал, вожди лишились сил…”). Тридцатого декабря Блок отсекает лишние строфы (из них потом составятся два самостоятельных произведения), и получается то, что станет легендарным:

О доблестях, о подвигах, о славе

Я забывал на горестной земле,

Когда твое лицо в простой оправе

Передо мной сияло на столе.

Но час настал, и ты ушла из дому.

Я бросил в ночь заветное кольцо.

Ты отдала свою судьбу другому,

И я забыл прекрасное лицо…

По поводу второй строфы Любовь Дмитриевна с женским ревнивым буквализмом посетует в разговоре с Веригиной: мол, неправда, Блок “бросил кольцо” раньше, когда сам увлекся Волоховой. Но здесь, конечно, несущественно, что было “до”, что “после”. К тому же свою судьбу жена Блока не “отдала” ни Чулкову, ни актеру Давидовскому — ее уходы и отъезды из дома не были окончательными. Да и “ты” значит больше, чем одна реальная женщина: это и мечта, и идеал, и Россия. Недаром из “остатков” чернового варианта вырастет потом стихотворение “Забывшие Тебя” — с отчетливым общественным пафосом.

Последняя строфа в декабрьском тексте осталась такой же, какой была в августе:

Уж не мечтать о нежности, о славе,

Всё миновалось, молодость прошла!

Твое лицо в его простой оправе

Своей рукой убрал я со стола.

В жизни же разлука кончилась не разрывом, а соединением. В записной книжке Блока рубеж 1908 и 1909 годов обозначен так: “Новый год встретили вдвоем тихо, ясно и печально. За несколько часов — прекрасные и несчастные люди в пивной”.

Рождение ребенка. Этого события Любовь Дмитриевна и Блок ждут по-разному. Она уступает неизбежности: “Каким-то поверхностным покорством готовилась к встрече ребенка, готовила все, как всякая настоящая мать. Даже душу как-то приспособила”. Блоку же в грядущем повороте судьбы видится возможность обновления.

Набросок неосуществленного драматургического сюжета в записной книжке (19 — 20 ноября 1908) завершается подчеркнутой фразой: “А ребенок растет”. Здесь фиксируется не просто литературный замысел, но жизнетворческая стратегия, сценарий будущего поведения. Ребенок Любови Дмитриевны и Константина Давидовского для Блока — не чужой. И, беря на себя роль отца, он воспринимает ее как благо, как божий дар. Пишет и говорит о двусмысленной ситуации со спокойным достоинством.