Новый Мир ( № 9 2009)

Для Блока осень 1907 года — время споров и выяснения отношений. Лирическое и драматическое начала тесно сплелись — и в искусстве и в жизни.

В августе написано предисловие к будущему сборнику “Лирические драмы”, куда войдут “Балаганчик”, “Король на площади” и “Незнакомка”. Свои вещи автор оценивает сдержанно и даже готов признать их “техническое несовершенство” (“Балаганчику” и “Незнакомке” уж совсем не свойственное). Но за свое право на творческую свободу и непредсказуемость он стоит твердо: “Переживания отдельной души <…> только представлены в драматической форме. Никаких идейных, моральных или иных выводов

я здесь не делаю”.

С весны пишется драматическая поэма “Песня судьбы”, сочетающая прозу и стих. Главный герой Герман, естественно, автобиографичен. Его жена Елена — лирико-романтическая проекция Любови Дмитриевны (героиня абсолютно предана мужу, это не былая Прекрасная Дама, но и отнюдь не теперешняя “матерьялистка”). Демоничная певица Фаина — Волохова, причем это не столько характер, сколько роль, как бы предписываемая Наталье Николаевне. А персонаж, именуемый Друг, влюбленный в Елену, — явный намек на Чулкова. “Песня судьбы” складывается неспешно, не вслед за реальной жизнью, а в соавторстве с нею.

Блок-критик после статьи “О лирике” помещает в “Золотом руне” следующую — “О драме”. В обеих публикациях он добросовестно выполняет долг обозревателя. В первой статье приязненно разбирает Бальмонта и Бунина, поддерживает Городецкого, весьма скептически (но без примеси чего-либо “личного”) оценивает первый сборник Сергея Соловьева “Цветы и ладан”; во второй — говорит о том, как “опускается” Горький, беспощадно корит Найденова, Юшкевича и Чирикова, защищает нестандартную “Комедию о Евдокии” Михаила Кузмина и, наконец, на высшую ступень ставит “Жизнь Человека” Леонида Андреева. Но все-таки в обеих статьях интереснее всего следить (особенно сейчас) за тем, как Блок анализирует (прежде всего для себя самого) конфликт двух литературных родов: “Тончайшие лирические яды разъели простые колонны и крепкие цепи, поддерживающие и связующие драму”. И новый способ синтеза он надеется осуществить сам.

Ярко драматичен цикл “Заклятие огнем и мраком” — своеобразное продолжение “Снежной маски” на новом этапе отношений с женщиной-прототипом:

Перед этой враждующей встречей

Никогда я не брошу щита…

Никогда не откроешь ты плечи…

Но над нами — хмельная мечта!

Эти строки Волохова и полвека спустя будет вспоминать как формулу их отношений с Блоком. Вызов брошен — вызов принят.

Еще одному драматическому испытанию подвергает Блок и отношения с Андреем Белым, законсервированные было в спокойном состоянии. Петербургская литературная атмосфера его тяготит. Новые единомышленники пока не появляются. Леонид Андреев, импонирующий Блоку как драматург, при личном знакомстве не понравился: “Очень уж простоват и не смотрит прямо”, — пишет о нем Блок Белому двадцать третьего сентября и ждет от него определенности: “Мне нужно или Твоей дружеской поддержки, или полного отрицания меня”. Белый настроен дружески, но позицию, заявленную статьей “О лирике”, принять не может. Особенно осуждение стихов Сережи Соловьева.

Новый тур эпистолярных дебатов прерывается личной встречей в Киеве. Белого туда пригласили вместе с Сергеем Алексеевичем Соколовым и Ниной Петровской. Звали еще Бунина, тот отказался, и Белый дал телеграмму Блоку. Ответ: “Еду”.

Встречают столичных гостей помпезно, что настораживает. “Не побили бы нас…” — шутит Блок. Вечер в городском театре начинает Белый (на беду, простудившийся), потом Блок читает “Незнакомку” и еще что-то, а публике больше всего нравятся незамысловатые стихи Соколова, спасающего положение. (Так в версии Белого, а Блок пишет матери: “Успех был изрядный”.)

Белый заболевает, даже опасается холеры. Блок за ним ухаживает, готов прочесть за него запланированную лекцию “Будущее искусства”. Все обходится, с лекцией Белый успешно выступает сам, а главное — друзья успевают о многом поговорить (в частности, о Леониде Андрееве, которого Блок на этот раз назвал “настоящим”). Блок уговаривает Белого отойти от московской литературной суеты и ехать из Киева прямо в Петербург.

РАЗЛУКИ И РАЗРЫВЫ (1908)

Шестое февраля (по новому стилю — девятнадцатое) стоило бы внести в календари как День русского верлибра. Этот тип стиха, без рифмы и размера, на российской почве не очень прижился и до сих пор воспринимается как некая экзотика — в то время как для западной поэзии как раз “классический” стих в двадцатом веке постепенно сделался маргинальным и музейным. Присоединятся ли наши поэты к “мировому стандарту” или же продолжат шествовать “особым” отечественным путем — покажет будущее. Но что бесспорно — это наличие в нашей поэтической культуре двух эталонных верлибров. Оба они наглядно доказывают, что свободный стих может быть не изыском, не подражанием западным образцам, а абсолютно органичным способом самовыражения, примером предельной речевой естественности. Оба они написаны Блоком шестого февраля 1908 года. Называются — по первым строкам — “Когда вы стоите на моем пути…” и “Она пришла с мороза…”.

С мороза пришла однажды Волохова, причем вместе с Любовью Дмитриевной. Сильно замерзли во время долгой прогулки, а до блоковского дома было ближе. Гостью усадили у камина в кабинете. Блок начинает читать вслух из “Макбета”, а Волохова в это время “слегка задремала”. То, что она потом об этом поведала в своем мемуаре, сильно повышает читательское доверие к ее тексту в целом. В стихах-то все выглядит иначе:

Впрочем, она захотела,

Чтобы я читал ей вслух Макбета.

Едва дойдя до пузырей земли,

О которых я не могу говорить без волнения,

Я заметил, что она тоже волнуется

И внимательно смотрит в окно.

Оказалось, что большой пестрый кот

С трудом лепится по краю крыши,

Подстерегая целующихся голубей.

Я рассердился больше всего на то,

Что целовались не мы, а голуби,

И что прошли времена Паоло и Франчески.

“Она” ничуть не похожа ни на Снежную Деву, ни на Фаину. Ничего условно-литературного. Ключевое слово — “раскрасневшаяся”, занявшее весь второй стих. Внутренний сюжет стихотворения — торжество живой жизни над любыми ее отражениями. А в другом шедевре того же дня эта мысль проступает с афористической определенностью:

И потому я хотел бы,

Чтобы вы влюбились в простого человека,