Новый Мир ( № 9 2009)

Сравнение “Русь — жена” не стало общим местом, оно сохраняет внутреннюю парадоксальность. Почему?

Формула “родина-мать” апеллирует прежде всего к чувству долга. Уподобление родины жене создает иную эмоционально-смысловую перспективу. В основе брака — свободный выбор. Расхожая патриотическая риторика упирает только на долг и потому легко опошляется и обесценивается. Но ведь любовь к родине можно осознать и как свое право . Право свободной личности на родину. Такой лирический поворот намечается у Блока. И дальнейший исторический опыт отечественной культуры показывает: творчески плодотворен именно такой взгляд.

Бывают в поэзии сравнения надуманно-головные — они быстро стареют. Бывают пронизанные эмоцией — такие живут дольше. А самые живучие — те, что сюжетно прожиты автором и оплачены его личной болью.

В записной книжке есть такой вариант одной из строф: “И вечно бой!

И вечно будет сниться / Наш мирный дом. / Но — где же он? / Подруга! Чаровница! / Мы не дойдем?” После нескольких переделок получится так:

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль…

Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль…

И подруга, и шахматовский дом ушли в интимный подтекст, в невидимую часть айсберга. Но электричество черновых строк обеспечило достоверность ключевого мотива “родины-жены”. Блок летом 1908 года тянется к Любови Дмитриевне не из чувства некоего морального долга, а потому, что ощущает и осознает свое право на эту женщину (и даже на ребенка, прижитого ею “на стороне”). Этот неподдельный импульс перенесся на отношения поэта с Россией, с которой он говорит на равных, без почтительной дистанции. И без риторического нажима.

Первое стихотворение куликовского цикла отправлено с письмом Любови Дмитриевне, а на следующий день слагается второе, совсем иное по ритму и пронизанное тончайшими историческими подтекстами:

Я — не первый воин, не последний,

Долго будет родина больна.

Помяни ж за раннею обедней

Мила друга, светлая жена!

Глубокие корни. И такой же дальний заброс в будущее. И столетие спустя нам остается только повторить: “Долго будет родина больна”.

Первая читательница откликается на стихи искренне и точно: “В душе моей растет какое-то громадное благословение тебе и всему Шахматову, всем вам. Благословенная обетованная страна и в ней желанный, любимый, милый мой ты. Пишу ночью, пишу любя тебя до слез, моя радость”. “Страна” относится к Шахматову, но сам выбор такого масштабного слова говорит о том, что роль жены-родины автору этого письма пришлась по душе и впору.

В июле выходит книга “Земля в снегу”, вобравшая в себя “Снежную маску”, “Вольные мысли” и другие вещи, написанные после “Нечаянной радости”. “Кто посмеет сказать: „Не должно. Остановись”? Так я живу, так я хочу”, — заявляет автор в предисловии. И действительно, он живет безостановочно, находясь и в новом поэтическом пространстве, и в новой эмоциональной ситуации.

Девятого августа в Петербург возвращается усталая и подавленная Любовь Дмитриевна. Она в отчаянии от беременности, уродующей ее молодое тело. Но предпринимать что-либо уже поздно: доктора читают “нотации” и выпроваживают. Как “нотацию” воспринимает поначалу она и слова мужа о ребенке: “Пусть будет наш общий”. Между тем для Блока это решение принципиальное и ответственное.

Блоки едут вместе в Шахматово, где живут до начала октября. Вскоре по возвращении пишется стихотворение “Россия” — одно из двух честнейших в русской поэзии объяснений в любви к отчизне (под другим разумею лермонтовскую “Родину”). Стихотворение постигнет печальная участь — оно так часто будет цитироваться и применяться в идеологических и “воспитательных” целях, что читающий народ перестанет воспринимать его с эстетической стороны. Между тем “изюминка” стихотворения — музыкальное сопряжение русского пейзажа и женского портрета:

Ну, что ж? Одной заботой боле —

Одной слезой река шумней,

А ты всё та же — лес, да поле,

Да плат узорный до бровей.

Подобно Лермонтову, созерцавшему Россию (пусть порой и “немытую”) “с отрадой, многим незнакомой”, — Блок прежде всего любуется своей страной не без гедонистического упоения. Фальшиво-риторический патриотизм — это, во-первых, клятва (обещание), во-вторых — ожидание (расчет). У Блока, как видим, нет ни того, ни другого. Он России ничего не обещает (“Тебя жалеть я не умею”) и ничего от нее не ждет (“Какому хочешь чародею / Отдай разбойную красу!”). Строки, вполне выдержавшие испытание временем. Каким только “чародеям” не вверяла свою судьбу наша разбойная, беспутная отчизна — и тиранам, и простофилям… А от нашей интеллигентской “жалости” толку ей не было никакого.

Любопытна динамика в развитии мотива дороги — от начала к концу стихотворения. Вспомним первую строфу: “И вязнут спицы росписные / В расхлябанные колеи…” А что в конце? “И невозможное возможно, / Дорога долгая легка…” Это что же, дороги успели наладить, пока стихи писались? Нет, конечно: с дорогами долго еще будет неблагополучно. “Невозможное” — это тот иррациональный, индивидуальный угол зрения на Россию, при котором возможно обретение эстетической гармонии.

В стихах часто ищут композиционную симметрию, что вполне резонно: начала и концы неминуемо перекликаются, вступают в отношения сравнения. Но есть еще и эмоциональный путь, пройденный поэтом по ходу сочинения. Реальная частица жизни. И разница между исходной и финальной эмоцией — абсолютный плюс поэзии.

С этой “плюсовой”, позитивной точки зрения и затевает Блок большую полемику о России, под знаком которой проходит вторая половина 1908 года.

В ноябре 1908 года Блок окончательно прощается с Волоховой. Из его жизни она уже ушла после июльской встречи, теперь уходит как героиня стихов, как актриса, сыгравшая свою роль. Третьего ноября он дарит ей экземпляр “Земли на снегу”, переплетенный в темно-синий бархат, с грустной надписью: “Позвольте поднести Вам эту книгу — очень несовершенную, тяжелую и сомнительную для меня. Что в ней правда и что ложь, покажет только будущее. Я знаю только, что она не случайна, и то, что здесь неслучайно, люблю”. А последняя точка ставится стихотворением “Своими горькими слезами…” с его беспощадным финалом:

Когда один с самим собою

Я проклинаю каждый день, —

Теперь проходит предо мною

Твоя развенчанная тень …

С благоволеньем? Иль с укором?

Иль ненавидя, мстя, скорбя?

Иль хочешь быть мне приговором? —

Не знаю: я забыл тебя.

Лавинообразная композиция, прицельный удар в конце. Лирическое “ты” уже несводимо к реальной женщине-прототипу, смысл гораздо обобщеннее. Речь о развенчании кумира, который самим же поэтом был сотворен. “Развенчанная тень” — цитата из пушкинского “Наполеона”, где о женщинах, о любви и речи нет.

В стихотворении есть эротические краски, но прежде всего оно о поединке двух личностей, о том, как гордость убивает любовь. Можно сравнить роль “Н. Н. В.” в блоковском мире с ролью “Н. Ф. И.” (Натальи Федоровны Ивановой) в ряде стихотворений Лермонтова, столь же неотразимо-беспощадных: “Не знав коварную измену, / Тебе я душу отдавал; / Такой души ты знала ль цену? / Ты знала — я тебя не знал!” и т. п.

Стихотворение не успеет попасть в книгу “Земля в снегу”, и Волохова его до поры не узнает. В 1910 году она выйдет замуж, на два года оставит театр из-за рождения ребенка, потом вернется на сцену, в 1915 году уедет на гастроли, а ее маленькая дочь в это время умрет от скарлатины. В 1920 году Блок и Волохова случайно встретятся на утреннем просмотре в Художественном театре. Блок склонится к ее руке, они договорятся поговорить после спектакля, но он не придет. “Мне было очень больно. Я не понимала, зачем он так поступил, почему не захотел встретиться со мной?” — напишет Волохова в своем коротком мемуаре (напомню, опубликованном в 1961 году). Простая реакция нормальной женщины, которой, по-видимому, хотелось откровенного человеческого разговора — без литературно-театральной игры.