Новый мир. № 1, 2004

— Что прячешься, господин начальник? — почти весело спросил человек, смерив Шварца взглядом. — Или ловишь опять кого?

— Нет, — сказал Шварц, делая шаг к тягачу. — В прятки играю.

— Это дело, — сказал чужой, оглядываясь по сторонам. — Опять Мурзилка набедокурил?

— Да вот, — отозвался Шварц, делая еще один шаг вперед. — На полтонны рыбы взял, а речка-то запрещенная…

— А-а, — развеселился чужой. — Это бывает с ним. Ворует, грешен.

— Рыбу-то я у него конфискую, сам понимаешь, — произнес Шварц задумчиво. — Но вот спирт? Спирт у тебя есть?

Майор тоже помолчал.

— Это решай без меня, господин начальник… И так времени нет, а я тут с тобой заболтался…

— Ладно, — сказал Шварц не слишком уверенно. — А солярки не нальешь в вездеход, а то тронуться не можем?

— Солярки? — улыбнулся майор. — Кончилась, что ли?

— Ну.

— Налить можно, — расплылся в улыбке майор. — Почему не налить?

Он скользнул в люк. Военный тягач зарычал, развернулся, работая одной гусеницей, и двинул задним ходом к вездеходу, заставив Шварца отступить в сторону. Потом остановился, вздрогнул и рванулся вперед, несмотря на обрыв, — прямо к реке.

— Уйдет! — закричал обманутый Шварц, вскарабкиваясь на крышу вездехода. — Саня, гони!

Она почувствовала, как ухнуло мироздание, и в следующий момент вездеход уже ломился через прибрежные заросли, подминая под себя кусты. Один мешок с рыбой сразу развязался, и скользкие тела рыб оказались повсюду; пластаясь, по ним полез к кабине неизвестно как оказавшийся в кузове Мурзилка, который вдруг, возгоревшись мрачным спиртовым огнем, заорал, выпрямившись во весь рост:

— Давай! Отрезай, мать твою в душу! К реке не пускай его!

Рядом первобытно матерился Николай. Она увидела распахнутый в проклятьях земляной Мурзилкин рот, увидела, как мальчик-солдат, вцепившись в борт голубыми руками, беззвучно плачет. Она захотела, чтоб остановились и высадили ее — с нее довольно было приключений, довольно романтики, всего довольно! — но не успела даже пикнуть. Осыпая песок, вездеход ухнул с берега в воду, она ударилась грудью о борт и тут же опрокинулась навзничь в вонючую жижу. Песком из-под гусениц чужака обдало весь кузов. Уже не видя ничего, сквозь лязг железа и дикий рев услышала она чей-то крик в самое ухо: «Держись!» Различила стальной блеск воды и наваливающуюся на них сбоку темную тень. Потом — грохот, странное ощущение ускользающей из-под ног опоры — почти невесомость! — и внезапно охвативший ее холод стремительной воды.

Она не видела, как тягач майора ударил в борт Мурзилкин вездеход, не видела, как Шварц перепрыгнул на крышу чужой кабины и, откинув люк, бил сапогом майора в голову. Она не знала, чьи руки нащупали ее в ледяной тьме и, выдирая волосы, потянули к ускользающему свету неба. Она не знала, кто дышал ей в рот и бил по щекам, но, почувствовав на губах вкус крови, первое, что увидела она, был желтый пронзительный глаз, мигающий мокрыми ресницами.

Ее подняли и повели куда-то, и когда ее вырвало, она заметила мальчишку, что взад-вперед бегал по песчаной косе и надтреснутым голосом, которого никто никогда не слышал от него, звал:

— Папка! Папка!

Река, гремя, неслась вперед — туда, где навстречу ей поднимались медлительные волны океана. Океан дышал шумно, но безучастно: тащил себе с берега песок, выбрасывал мусор. Из темных его глубин поднималась на нерест нежная нерка. И под водою — там, где река соединяется с морем, — широко раскинув руки и кивая головой, встречал рыбу Мурзилка, звал войти в свободное устье…

И это было настоящее, самое неподдельное настоящее, в котором ни она и никто, даже сам Господь Бог, ровным счетом ничего не могли изменить… Пока взрослые возились с вездеходами, вязали майора и писали новые протоколы, она подобрала на песке черную пуговицу от старой Мурзилкиной кофты и протянула ее Пашке.

Он отбежал, как дикий волчонок, и, кажется, даже не понял, что она подала ему.

Мария Ватутина Осколок тьмы

Ватутина Мария Олеговна родилась в Москве в 1968 году. Поэт, эссеист, прозаик. Неоднократно публиковалась в «Новом мире», других журналах и альманахах.

* * *

Помнишь, переходили дорогу в неположенном месте? Снег повалил: ни вернуться, ни разгрести. А сойдя с перрона в ночном предместье, Где в инцесте живут поэтессы с поэтами, ты в горсти Зажимал мою кисть, как клинок для мести. Или помнишь, я, оборачиваясь и дрожа, Как в убежище из стекла и бумаги, Забегала в дом твой. От гаража Отделялась тень вековой коряги, Черт-те кем поставленной в сторожа. Беспокойно, чутко спала округа. Вьюги вьюн обвил околоток тьмы. Было нужно нам предъявить друг друга Небесам, под которыми ходим мы! Твоему Небу и моему Небу. Так предъявляют новую негу Разлюбившим нас, бывшим, любившим нас. …Приходила дворняга в неподходящий час. Напилась и вышла. Ушла по снегу, Не оставляя следов…

* * *

Скоро настанет возраст, в котором ты Влюбишься в предсказуемость суеты, Где беспокойство, словно зона конфликта, Не заползает в квартиру твою из лифта. Было в начале Слово. Потом разлад. Кровоточили десны. Свихнулся брат. В гору пошел другой. И пришла жена, Ужином накормила, дала вина. Все залечила, выстирала, сожгла. И — зажила. Житель контекста Библии, библиофил, Кто адским яблоком горло твое забил? Слово забыл. Ты Слово забыл, с которым Был не в ладу, которое брал измором И сочинял планету, ремесла, саги, Цивилизации, вечное на бумаге Тленной. А нынче телу диктует позу Только брюшко и ужина ждет, что дозу. И неотрывно, словно в рецепт провизор, Смотришь ты до полуночи в телевизор.

Воспоминание

Помнишь, как жили-тужили на Бронной? Ведьму белесую в синих тенях. Мокрый стояк в коммунальной уборной. Тумбочку для телефона в сенях. Пуфик смешной в кабинете соседа. Ванную с запахом соли морской. Жизнь прожита после этого где-то В третьей стране у черты городской. Я привожу к Патриаршим потомство, Молча смотрю на упавший с небес Трепетный лист. И святое бездомство Здесь ощущаю и праздную днесь. Что ли закурим, мой ангел патлатый? Джинсы с надрезом. Рюкзак за спиной. Как я устала от витиеватой Линии зла, закрепленной за мной. Это на Бронной, во всем виноватой, В сиром сортире из петли проклятой, Сооруженной на ручке дверной, Вынули маму однажды весной.

* * *

Ужин отдать врагу? Приходи и ешь! …Помнишь, как мы гуляли с тобою меж Ветхих усадеб. Страшно мне и теперь, Словно дышал мне в шею голодный зверь. Как я училась жадно твоим речам! Как я устала вздрагивать по ночам! Как я гадала, сколько веков назад Выполз из чрева твой воспаленный взгляд. И догадалась: страшно и повторить! Только могила может нас помирить! Но, Сатана, ты мыкаешься в веках, Ездишь на «Ниве», моську завел, зачах. Лишь иногда (ступеньками скрип-да-скрип) В дом твой крадется мой полуночный всхлип. Это в дали заоблачной вновь и вновь Снится мне что-то страшное про любовь. Переселение Прекрасна родина, чудесно жить в ладу…

Е. Р.

Живи по-дачному: складируй вещи здесь, На столике журнальном ешь и стряпай. Переселенья маленькую месть На этот раз тебе не мама с папой Устроили. Физический износ Настолько материален — диву дашься! И как бы славно телу ни жилось, Ему придется с адом повидаться. Грустна, неповоротлива, слаба. Слова произносить поднадоело. Молчи, гортань! Остановись, судьба! Не мучай дальше немощное тело. В жилище новом холод и бардак. Скажу я вам, переселенье — мрачно, Когда тебе до сорока пятак, А тишина в квартире многозначна. Неприхотливую приготовляй еду. С могилою не сравнивай квартиру. Прекрасна родина. Чудесно жить в аду, По АД ресу, неведомому миру.