Новый мир. № 1, 2004

* * *

Отвернешься — забуду твои черты. А умру — забуду, как жизнь прошла. Я еще не знаю толком, чем ты В этой жизни был. Я не помню зла, Я не помню радости. По ночам Я не помню, как наступает день: То ли тень ползет по моим плечам, То ли снега тихая дребедень По карнизу. Дворники речь ведут И лопатой скрябают об асфальт Далеко внизу. Поцелуй вот тут, Где порезал кесарь, войдя в азарт, Разрезая маму мою. В проем Живота потыркав — такой остряк. Вот засечка на левом плече моем: Акушерский прочерк иль Божий знак? Очевидно, первое. Я боюсь. Обними меня. Появись вблизи И послушай: снег ли наводит грусть, Дворник возится в снеговой грязи, Или ранний путник торопит шаг, Или чиркает по плечу Господь: Ты жила, жила, ты любила так, Что теряла память, сжигала плоть, Выкликала гибель, гнала подруг, Зазывала счастье исподтишка. У тебя от жизни — один испуг Да родимый шов в полтора стежка.

* * *

Сколько раз я звала к себе смерть, Бабу Валю и бабу Маню. Просила: «Миленькие, заберите, терпеть Не в силах, живу на грани». «Жизнь прекрасна!» — кричали сверху. «Скушай тюрьку и слушай сказку», — шептали снизу. Голубей, прилетающих на поверку, Не гони с карниза. «Это, — говорили старые, — мы и есть! Баба Маня да баба Валя. Не смотри телевизор, но и в окно не лезь. Собери игрушки, они устали. Пиши буквы правильно, каждую по три строки, Выводи хвостик у буквы „а“, не елозь на стуле. И тогда все в жизни сложится, все сложится, чири-ки-ки, Кто-нибудь да покрошит булочку, гули-гули».

* * *

Позвонить тебе, что ли, спросить, мы в ссоре или..? И услышать в ответ: «А мы тебя схоронили. Сколько лет пролетело, в одном лишь черпаю силу, Что никто покуда не видел твою могилу». Вот как скажет. А ты, а тебе что горох об стену. Это ты все годы брала его на измену. Это ты вскричать готова: «Я жива-здорова! Даже морщусь, если потыркать иголкой в мякоть!» А трубка скрипнет: «Не плакать!» А трубка скрипкой сама заплачет О том, что любовь — ничего не значит.

* * *

В Москве дожди идут из облаков, Светящихся на черном небе, словно Сто лун за ними, нимбов, маяков, Сто белых стай, воркующих любовно. Смотри на свет! Он может нас спасти, Я сотни раз проделывала это. А что тебе на память привезти С того недосягаемого света?

* * *

Пока закуришь сигарету, Придет автобус. За-га-си. Так Бог планировал планету С огромной родинкой Руси, Чтоб все не клеилось без Бога. И ты Его не торопи. Пришел автобус. Ждет дорога. О бренном не тревожься. Спи.

Рассказы

Душечек не бывает

В Троицу треволнения начались сразу после обеда.

Приехала подруга за луковицей, листья которой сводят бородавки (пока Ляля лежала в психбольнице, у нее засох цветок, что я давала, а бородавка еще только наполовину сошла).

Она сразу прошла на кухню — села у форточки и закурила. Вдруг лицо ее исказилось болью, а глаза так напряженно посмотрели куда-то вдаль, словно с вопросом: есть ли свет-то в конце тоннеля?

— Нин, представь: поставила я во дворе корзину с плакатом «Для сволочей, которые бросают бутылки в кусты!». А ее сломали.

— Ляль, может, нужно было написать: «А попробуйте попасть бутылкой в корзину!»?

Ну, тут началось: я получила по полной программе (Лялина болезнь проявляется как агрессивность). Сначала подруга обозвала меня «светофором» (цвета моей одежды ужасны, по ее мнению), а затем попало моему голосу:

— Знаешь, сейчас твой голос — бархатные штаны, протертые на коленях! Где ты его взяла сегодня? Говори своим обычным голосом!

А в конце еще гостья покурила на кухне и незатушенную сигарету бросила в ведро — мусор загорелся. Я потушила. Проводила Лялю.

И тотчас позвонил сын подруги Аси, тоже в этом году сошедшей с ума:

— Теть Нин, помогите найти хорошего психиатра — с мамой опять плохо!

— Да, конечно, обязательно займусь этим.

Я позвонила знакомому психиатру Диме и договорилась о консультации, услышав информацию про эту весну: каждые сутки тридцать — сорок вызовов психбригады, что-то делается с пермяками… никогда такого не было!

Тик у меня под правым глазом начался. И словно сам тик мне сказал: отключи телефон, отдохни, краски достань. Чтоб выправить свое настроение, я решила перерасписать фаянсового Толстого.

Нам подарили его месяц назад. Но дочери сказали:

— Лев Николаевич такой угрюмый — с ним жить нельзя! Всем своим видом он говорит: не так все делаете! Убери его, мама, за кровать!

И тогда я его расписала, как мир (земля черная, деревья фисташковые, небо — то есть плечи — синим). Ведь Толстой — это целый мир. А дочери говорили, что все равно угрюмый — с таким Толстым жить нельзя. «Или желто-красного добавь, или — за кровать!»

Купила я желтый марс и красный кадмий — повеселее, может, будет Лев Николаевич.

Я уже из-под шкафа вытащила свои краски и собралась отключить телефон. Но тут он как раз зазвонил. Муж взял трубку: «Марина? Нет? Нину! Хорошо».

Меня оглушил ликующий женский голос:

— Нина! Это ты? Догадалась, кто звонит?

Голос красивый, знакомый, но… что-то пока не узнаю.

— Нина, это я, Ксана, Ксения! Я сейчас под Пермью — у тети в Добрянке… — И такая от ее голоса шла сила — молодости!

— Ксана! Ты к нам заедешь?

— Нет, уже не успею. Тут сорняки такие на огороде — пальмы! Я помогаю полоть. Нин, ну как вы все, Стаса моего видишь?

— Как-то… один раз. Говорит, пианино сейчас никто не хочет иметь, настройщики не нужны, он увлекся… забыла, чем же… а, сборкой часов. На вокзале выбросили часы величиной с таз, Стас отремонтировал их, дома поставил. А ты как?

— Нин, ты запиши мой новый номер телефона! В Питере у тебя ведь книжка вышла, если будешь там — у меня можно остановиться. Поговорим. А это правда, что у меня голос все еще красивый?

— Очень.

— Я и выгляжу все так же!

— Молодец. Рада была услышать тебя.

— Это тебе подарок на Троицу!

— Спасибо.

Пока длился этот разговор, я наблюдала в окне молодое крепкое розоватое облако, которое проплывало, как чудное мгновение. И в то же время — с оттенком вечности облако! Надо срочно пейзаж такой намазать! А Толстого пока — за кровать.

Но белил-то у меня нет, вот что. Розовое облако без них никак не получится.

А портрет Ксении можно! Вспомнилась ее фраза: выгляжу все так же. А как — так? Она же все время менялась — с каждой своей любовью. Сначала была похожа на такую красивую медведицу. А влюбилась в диссидента и стала как Свобода на баррикадах Парижа (Делакруа). Возможно, этому способствовали уроки актерского мастерства, которые Ксана брала на ФОПе (факультете общественных профессий). Сам ученик ученика Станиславского их вел. Как сейчас помню театральную манеру иных реплик ее: «Пра-шу!» — или: «Не ха-чу!» (мхатовская пауза в середине слова).