Новый мир. № 3, 2003

Что мы знаем о чеченской войне? Кто там и за что воюет? Кто виноват и что делать? Война, длящаяся с перерывами уже чуть ли не десять лет, обросла множеством взаимоисключающих точек зрения: от защиты целостности России до геноцида чеченского народа, от локальной контртеррористической акции до полномасштабной войны цивилизаций. Прежде, когда войны велись между суверенными государствами, пропаганда работала на ограниченной территории. Теперь границы стали прозрачными, а информационное пространство глобальным, и волны взаимоисключающих интерпретаций, накладываясь друг на друга, порождают полный хаос в умах, раздуваемый масс-медиа до состояния клинической паранойи. И вот на этом фоне Кончаловский, вырядившись в невообразимый кинематографический «секонд хенд» и натянув шутовской колпак, решился сказать очень простую вещь: «И те, кто воюет с той стороны, и те, кто воюет с этой, и те, кто оказался, как на грех, между ними, — просто больные люди» («Больные люди» — два слова, которые чеченцы большими буквами пишут на фасаде больницы). Все — люди, и всем больно, и всех надо лечить. Не случайно в финале один из боевиков — несостоявшийся муж Жанны Ахмет — находит убежище среди пациентов дурдома.

Реплика, произнесенная Кончаловским от имени старого, доброго, гуманистического кино ХХ века, на мой взгляд, имеет такое же право на существование, что и все остальные, произносимые по поводу современных войн. Больше того, режиссер использует проверенные методы художественной манипуляции, дабы превратить «ужасную страшилку» в добрую сказку с хорошим концом и тем самым вернуть зрителю забытое чувство доверия к миру. Зритель, посмотрев «Дом дураков», перестает бояться больных, чеченцев, федералов да и вообще с опаской относиться к ближнему своему. Давно уже ясно, что поведение человека и характер принимаемых им решений зависят не столько от внешних обстоятельств, сколько от его собственного эмоционального состояния и субъективного восприятия ситуации. А человек, принимающий решения в состоянии доверия и покоя, способен, на мой взгляд, отнестись к реальности более адекватно.

WWW-обозрение Владимира Губайловского

Последний дар Тевта

Интернет вызывает эрозию времени в отдельно взятой больной голове (моей).

Или точнее: всех пространственно-видимых временнбых форм. Но ведь есть там фронт настоящего — последних новостей. Есть, но прошлое не имеет глубины — все прошлое одновременно. Если быть совсем точным: есть будущее, которого нет, и есть прошлое, но сразу всё — одним большим куском. Значит, есть только прошлое. Значит, это мир после времени. Постмодернизм? Значит, так.

Интернет убивает привычные формы времени, отказываясь его структурировать в виде пространственной последовательности. В виде номеров газет и журналов. Телерадионовостей, вышедших в эфир такого-то числа, во столько-то.

Интернет — это память, которая не умеет забывать. Это — вечная нетлеющая газета.

То, что напечатано на «газетной» (в прямом смысле) бумаге, не проживет дольше недели. Газета месячной давности — это — когда-то — раритет.

Книгу нужно издавать на хорошей бумаге, в хорошем переплете — иначе она рассыплется, не выдержит повторного чтения. Это признаки временнбой иерархии, глубина прошлого и проникновение в будущее.

А Интернет это отменяет. Он помнит все. И все приумножает. И все отдает. Все сразу. По первому требованию. Ты не можешь сказать — это ерунда, это я так, черкнул не по делу. Не черкай на скрижалях.

Это посттемпоральная эпоха. Эпоха электронного документа. До него не было ничего — была пустота. Смутные фигуры людей. Они движутся, они машут руками, они что-то друг другу говорят, говорят, говорят… От их разговоров не остается ничего, только головная боль и нечеткое ощущение едва намеченных решений, несделанных выводов. Странно. Все эти люди должны сидеть почти без движения перед экранами мониторов и писать: создавать новые электронные документы.

Какое сегодня число? Который час? А почему вас это волнует? У одного из моих корреспондентов, которому я только что отправил сообщение, сейчас поздний вечер вчерашнего дня, но он не спит, я это точно знаю. Как раз понять, что у него ночь, мне стоило некоторых усилий. Проще было спросить у него самого. Главное, это совершенно не важно ни мне, ни ему.

У другого корреспондента сейчас полдень. Его нет сейчас за компьютером. Он — N/A (not available).

У меня 10:54am. Что значат эти цифры? Они задают одну из последовательностей сортировки. Они входят в ключевое поле, по которому можно искать письмо в длинном списке. Это все. Но письмо гораздо удобнее искать по другим полям: по адресату, по теме или вообще по содержанию.

Мир без времени — это в первую очередь мир обратимый. В нем воспроизводимо и повторимо все.

Чем оперативнее обновление поисковых индексов, чем проще поиск в Сети, тем меньше ощущается время как таковое. В пределе оно совсем не ощущается. Время элиминируется как ненужная, мешающая сущность.

Я нахожусь в состоянии вопрос — ответ. Меня интересует последовательность разговора, но сам разговор никогда не начинается и никогда не заканчивается. Пауза между репликами, как ее замерить? как измерить пустоту?

Интернет, как воронка, засасывает нецифровой мир. Текст, звук, картинку — скоро запахи и тактильные ощущения. Граница цифрового мира — это граница моей свободы. Здесь я дома. Очень скромных средств — обычных операций булевой логики — мне хватает, чтобы найти и выделить все, что угодно.

Сеть уже нельзя уничтожить. Она уже вечна. Вечность — это Сеть.

Я иду по улице. Ко мне подходит человек и бьет по голове обрезком трубы. Я падаю. Меня пинают тяжелые ботинки. Два идущих навстречу мента сворачивают в переулок — у них есть дела поважней. Это не оцифруешь.

Так что же там — за границами цифрового мира? Только боль? И все? Так зачем же вы хотите, чтобы я стремился туда? Ты стал придатком компьютера. Конечно, только это случилось не вчера, а двадцать лет назад, когда я получил первую зарплату за написанную программу. Интернет дал мне свободу. Я смог быть счастливым. Не часто, но все-таки.

«В чем новизна ситуации? В принципиально иной структуре информационных процессов. Оружие массового поражения завтрашнего дня — не атомная бомба, но информация. Предыдущие полвека люди учились жить при свете факта, что простым нажатием кнопки можно уничтожить город. Это изменило человеческое сознание. Теперь же мы на пороге мира, где целую культуру можно стереть, как папку с файлами. Ее попросту не будет, если некто с соответствующим чемоданчиком нажмет на „Delеte“. Существует предельное число носителей языка, при котором язык еще жив. Существует и предельное число читателей Пушкина, при котором Пушкин наличествует. Уберите пиаровскую программу в виде школьного курса литературы — и нашего золотого XIX века не станет уже послезавтра» (Ольга Славникова, «К кому едет ревизор? Проза „поколения next“» — «Новый мир», 2002, № 9).

Так в чем же новизна ситуации? В принципиально иной структуре информационных процессов. Нельзя стереть не только целую культуру. Нельзя стереть даже собственную случайно брошенную фразу, во всяком случае, никогда нельзя быть уверенным, что ты ее стер. Попадая в Сеть, слово начинает свой бесконечный дрейф. Не говоря уже о культуре. Самого понятия «целая культура» — как отдельная культура, например русская, — не существует. Всякая отдельная культура перевязана миллионами ссылок со всем прочим миром. И граница ее размыта, бесконечно-изломанна, фрактальна.

В Сети с десяток собраний сочинений Пушкина, кроме частичного цитирования. Яndex откликается на слово «Пушкин» полумиллионом ссылок. Такое не сотрешь.

Бергсон разделял время и длительность. Время — теснейшим образом связанная с пространством абстракция естественно-научного метода познания. Длительность есть проживание, в котором настоящее есть накопление смыслов. Интернет — это чистая длительность. Умница Бергсон актуален сегодня, как газета. «Материя и память». «Творческая эволюция».