Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть вторая

Я неуверенно кивнул. Как раз в этот день, в отличие от многих-многих прошлых, я очень плохо понимал, зачем я здесь. Однако мне пришлось бы рассказать слишком многое, чтобы объяснить кашу у себя в голове. Джером — старый друг. Даже столько лет спустя я явственно чувствовал связывающие нас узы. Но все же я не был пока готов поделиться с ним абсолютно всем.

— Здесь много всего произошло за годы, что меня не было, как я погляжу, — произнес я, пытаясь отвести разговор от моего настоящего и недалекого прошлого.

— Ты не был здесь все эти годы?

— Вообще-то был здесь однажды, — поймав всплывшее в голове воспоминание, произнес я. — Кажется, это было во 83-ем. Я хотел… хотел навестить могилы родителей.

— Они погибли? — Джером нахмурился.

— Да.

— Проклятье. Мне очень жаль, — наполнив стаканы, проворчав Джером. — Помянем.

Не чокаясь, мы выпили еще по чарке. Туман в голове усилился.

— Я догадывался, что так, — признался Джером. — Но все же не спешил их хоронить, пока точно не знаю. Хорошие они были люди, достойные. Ты не думай, Димон, что я был о них плохого мнения. Твоя матушка, знаю, хотела как лучше, когда сделала так, чтобы меня отобрали у отца. Папаня мой, чего уж там, пьяницей был беспробудным, отец из него был совсем никудышный. И все же я часто вспоминаю старика.

— Он погиб?

— Да. В первый же день войны, при обороне селения. Погиб под обстрелами в каком-то окопе, наверняка пьяный, и вряд ли он понимал почему и за что умирает. Таким уж он был человеком, папаня мой.

— Он не всегда был таким.

— Может и так. Но я знал его только таким. Да и ты тоже, — пожав плечами, жестко заключил Лайонелл, щелчком открутив банку с соленьями. — Старик был таким, как был. И все же то был мой старик.

— Мне очень жаль, Джером.

— Как твои погибли? — прямо спросил он.

— Нацисты, — поделился я одним из немногих воспоминаний, которые все эти месяцы оставалось четким и ясным, и все так же причиняло боль.

— Ну конечно. Ублюдки! А твой старик до последнего надеялся на мир с ними. И они же его в итоге и замордовали. Мир с выродками невозможен, Димон. Я всегда тебе это говорил. Только война до победного конца.

— Где он, этот конец?

— Может быть, мы еще увидим его. А не мы, так наши потомки.

— Ты уже обзавелся?

Усмехнувшись, Джером покачал головой.

— Другим был занят. И ты, как я понимаю, тоже. Так ты, говоришь, был здесь в 83-ем? И что же не заглянул к нам на огонек?

— Я понятия не имел, что ты все еще здесь. Не знал даже, существует ли еще станица. И уж тем более не знал как меня тут примут. Ты же помнишь, жители Генераторного не были лучшими друзьями казаков.

— Глупости. Все эти разногласия давно в прошлом. О них забыли, как только началась война. Станица принимала беженцев из селения как родных. Мы же все одной крови, все братья, такое не забывается. Так что ты в любое время был бы тут принят как родной.

— У меня не было возможности побродить по окрестностям. На могиле родителей, мне повстречались боевики, «славяне». Лишь чудом удалось унести ноги.

— Да, паршивые то были времена, — гневно проскрежетав зубами, признал Джером. — Не лучшие времена станицы. Враги разгуливали прямо у нас под носом, как у себя дома, и у нас не было сил, чтобы что-то с этим поделать. Но это в прошлом.

— Расскажи, что здесь было все эти годы. Как получилось, что ты… ну?..

— Атаманом стал? — Джером рассмеялся, задумчиво оглядев свою ставку. — Не ожидал, а? Ну и признайся, не ожидал! Я и сам удивляюсь. Никогда не представлял себя в роли большого цабе. Жизнь иногда проделывает те еще выкрутасы. Когда я бежал сюда из селения, я не заглядывал так далеко вперед.

— Я часто жалел, что не пошел тогда с тобой. Чувствовал себя трусом, даже предателем.

— Оставь это, Дима. Я же знаю, что ты никогда бы не уехал, если бы тебя не заставили. Кем-кем, а трусом ты никогда не был. Мечтателем хреновым — это да. Но я знал, что ты рано или поздно вернешься отвоевывать свою землю. Бывало, фантазировал, как после освобождения Генераторного от нацистов мы вместе его отстроим и будем жить, как прежде.

— «Как прежде» уже никогда не будет.

— Ты прав. Но может быть по-другому. Все зависит только от нас. Твои слова, кстати.

— Расскажи, что было. С самого начала.

— Что было? Война была. Казаки были к ней готовы. Все эти годы только и ждали ее. Видели в ней свое предназначение. Атаман с первого же дня бросил против нацистов всех, кто мог держать оружие, от мала до велика. И меня эта участь не миновала. Да чего там, я тогда первый лез на рожон. Не представлял еще себе, ссыкун, каково в бою. Но жизнь мне быстро показала. Бои шли каждый день. Нацистские полки двигались на запад, а казаки подстерегали их где только могли и трепали, как могли: минировали дороги, обрушивали мосты, устраивали засады, уничтожали их патрули, отстреливали офицеров, подрывали и грабили их склады. Казаки — мастера партизанской войны. И вначале она шла очень успешно. Юэнэровские генералы нещадно гнали солдат вперед, не обращая внимание на потери, и тылами почти не занимались. Если предводитель отряда был умным и вовремя давал команду отступить — казакам удавалось иногда вообще без потерь разгромить колонну нацистской техники. Самые отчаянные бойцы за неделю становились «десятниками» — записывали на свой счет десяток подбитых машин. Мужики ходили в бой почти без передышек, на кураже, без страха, чувствовали себя бессмертными. Мне, пацану сопливому, они казались тогда какими-то богами войны.

По лицу Джерома пронеслась едва заметная усмешка, но быстро угасла.

— Но очень скоро потери от действий партизан стали слишком ощутимыми даже в масштабах нацистской армии. И юги занялись нами всерьез. Подключили вертолеты, артиллерию. Ох и мясорубка же тогда началась! Сколько наших полегло — не счесть! Я бы вряд ли сейчас с тобой говорил, не будь рядом со мной опытного товарища, что учил меня уму-разуму и удерживал от самоубийственных выходок. Серым его звали, один из разведчиков здешних. Мировой мужик, таких больше нет. В общем, затравили со всех сторон и в конце концов заперли в этих самых норах. Атаман хвалился, что станица — это неприступная подземная крепость, и говорил, что мы устоим тут против тысяч солдат. Но нацисты и не собирались штурмовать нас. Решили вытравить, как травят тараканов. Вычислили с воздуха все входы и выходы, перекрыли и напустили сюда газа. Знаешь, что это за газ был? Я такого в жизни своей не видел. Он был тяжелее воздуха — он опускался все ниже и ниже, до самых глубоких штолен. От него у людей кожа покрывалась ожогами и слазила прямо на глазах. Никогда не забуду криков, которые тогда слышал, Димон. Не думал даже что люди могут так кричать.

На лицо Лайонелла опустилась мрачная тень.

— Бабы, старики, дети… У нас тогда народу здесь было очень много, полным-полно беженцев из Генераторного. Думали, бедняги, что нашли себе безопасное пристанище. Никогда не забуду этот день. Хотел бы забыть, но… иными ночами отчетливо слышу эти душераздирающие крики. Они же прямо вот здесь умирали, в этих самых стенах. Бабы поговаривают, что их неупокоенные души до сих пор иногда тут бродят, стенают. Я им всегда говорю: «Дуры вы, ветер это!» Но знаешь, все равно как услышу, так кожа мурашками покрывается.

Джерома передернуло от этих воспоминаний, и он наполнил чары. Снова выпили не чокаясь и вообще не говоря ни слова. Я был поражен услышанным, но не нашел подходящих комментариев и лишь позволил Джерому продолжить рассказ.

— Выжили только те, кого сумели вывести через старый потайной ход — единственный, который нацисты не приметили. Сотни две нас осталось, не больше. С того дня все изменилось. Атаман наш старый, Наливайченко, выжил, но все же его газом крепко зацепило, изуродовало пол-лица, глаз один выжгло. Он мужик был крепкий, выдержал. Но что-то в нем внутри надломилось. Запал угас. Так он с тех пор и не отошел — ходил, как пришибленный, бормотал что-то себе под нос, приказов толком не отдавал. В общем, никакой больше партизанщины с тех пор не было. Прятались, как крысы, в оставшихся норах, и молились, чтобы нацисты не прознали, что мы живы, и не добили. Газ потравил весь наш скот, выжег все грибные плантации. Охотиться выходить атаман запретил. Так что мы тогда чуть с голодухи не померли. А потом вернулся Альянс. Мы следили из наших нор, как нацисты бегут на восток, поджав хвост, но так и не решились наподдать им напоследок. Многие хотели, но атаман страшно пучил свой оставшийся глаз и строго-настрого запрещал. Изменился мужик, сломался.