Новый мир. Книга 5. Возмездие

У меня не было идей, что сказать. Ни одно слово не было бы в такой ситуации правильным — каждое было бы сущим абсурдом. Лейла их от меня и не ждала. Довольно долго она сидела молча. Ее высокий лоб прорезала морщина. На красивом лице играли оттенки пробегающих мыслей. Наконец она спокойно изрекла:

— Хотела сказать насчет своей инфекции. Я знаю, что многие люди сторонятся ВИЧ-инфицированных. Но на самом деле вирус не опасен, если инфицированный принимает определенные препараты. Шанс заразиться от такого человека близок к нулю. При… любых обстоятельствах.

Словосочетание «любые обстоятельства», очевидно, заменило иное, которое она не сочла возможным произнести — для этого она была слишком гордой. Должно быть, Лейла полагала, что я и так пойму смысл ее слов из контекста ситуации. И она была права — я все понял.

Перед человеком, попавшим в такую ситуацию, как я, открывается широкий спектр вариантов действий. Вытаращить глаза? Сделать вид, что не понимаю, о чем она? Сморщиться от отвращения? Рассмеяться ей в лицо? Перейти на похабщину?

А может — просто понять? Ведь это именно то, чего людям так часто не хватает.

— Всё, что я говорила тебе о себе и о своём отношении к людям — правда, — продолжила Лейла, прервав неловкое молчание, упредив мои слова. — Я — самодостаточная личность. Одиночество — моя крепость, а не темница. Я давно так для себя решила. Не жалею об этом. И это не просто громкие слова.

— Знаю, Лейла, — ответил я искренне. — Знаю.

— Это так. Но иногда я просто нуждаюсь в…

Она не стала искать подходящего слова. Но я избавил ей от этой необходимости.

— Я понимаю. Это нормально. Тут нечего стесняться. Мы — всего лишь люди. Наша жизнь слишком коротка и полна всякого дерьма, чтобы создавать себе проблемы еще и вокруг этой темы.

Она согласно кивнула, с явным облегчением. Все стало проще, когда был пройден момент, который хотелось побыстрее опустить. Ее аметистовые глаза вскользь прошлись по моему лицу и всему моему силуэту — как бы оценивая их в контексте того, что сейчас могло произойти.

Я вздохнул.

— Мне… приятно, что ты прямо сказала мне об этом. Я… ценю это. Но я… не могу.

На лице арабки не дрогнул ни один мускул. Самообладание было идеальным.

— Понимаю, — спокойно ответила она.

Я знал, что она не потребует никаких объяснений. Вообще не станет продолжать этот разговор, и сделает вид, что его не было. Но все же я счел нужным объяснить:

— Дело не в инфекции, не в чем-то подобном. Просто я… м-м-м… как ты там это назвала? Я больше не «самодостаточен».

В памяти мелькнули кадры из просмотренного выпуска новостей. Расстроенное лицо Лори, на которую обрушивается шквал критики из-за ее скандального романа с человеком, оказавшегося жестоким убийцей. Растерянность в ее глазах, когда она видит на экране чью-то голову, отделенную от голого туловища, и понимает, что это совершил тот самый человек, с которым она еще недавно ела круассаны в пекарне Жерара в Сент-Этьене, делясь своими невинными секретами.

— Я надеюсь, что она стоит этого, — наконец изрекла Лейла.

Я знал, что она на самом деле имеет в виду, говоря «стоит этого» — не о цене моего отказа от случайного секса с ней, о котором мы оба вскоре забыли бы, отправляясь на очередное задание, с которого вряд ли вернемся живыми. Она говорила о цене отказа от самодостаточности. Выхода из-под защиты крепостных стен, которыми она так сильно дорожила. Снайперского прицела, который тот, кто любит, обречен всегда чувствовать на спине любимого человека, а значит — и на своей собственной.

Я знал, что она не нуждается в моем ответе. Понимал, что у суровой воительницы Сопротивления был свой сложившийся взгляд на то, кого представляет собой и чего достойна Лаура Фламини, либеральная правозащитница, дочь политика и избалованной поп-дивы.

Но я все-таки ответил:

— Знаешь, в таких случаях ты не задумываешься. Любишь, и все. Это довольно глупо. Но в этой глупости есть некий смысл. Смысл, который ты, нащупав, уже не хочешь ни на что другое променять.

Я сидел перед телевизором еще довольно долго после того, как Лейла ушла, переключая с одного канала на другой. Война, политика. Политика, война. Кризис, сокращения, зарплаты, фондовые рынки. Снова политика, снова война.

Лишь краем глаза я видел, как Лейла в гараже внизу говорит о чем-то с Ши Хоном, который как раз окончил свою партию в «мусорный гольф» с Джеромом. Краем уха услышал, как эти двое проходят мимо. Несколько раз мне показалось, что из комнаты Лейлы доносятся звуки — не столь интенсивные и бурные, как из комнаты Гэвина и Киры, но ощутимые. Звуки не особо беспокоили меня. Но я все-таки увеличил громкость звука на телевизоре, чтобы он их заглушил.

Примерно через полчаса явился Ши Хон с банкой пива. Кореец выглядел чуть взъерошенным и не столь мрачным, как обычно. Он плюхнулся на кресло напротив, и уставился вместе со мной в телевизор, потягивая пиво.

— Помню, как мы сидели примерно так в Элис-Спрингс, — первым нарушил я молчание.

— Давно это было, — отозвался тот, усмехнувшись, и хлебнул еще пива. — Жаль, что мне еще тогда не удалось научить тебя уму-разуму. За эти годы ты бы смог многого достичь, имея правильные приоритеты.

— А как же, великий учитель ЧеГевара, а как же, — не скрывая сарказма, усмехнулся я. — Жаль, ты не видел только что выпуска новостей на SMT-1. И вообще не смотрел новости в последние девять лет.

— Зомбоящик — одна из немногих вещей, о которых я вообще не скучал.

— Смотрел бы хоть иногда, чтобы понимать, что думают о таких, как ты, девяносто пять процентов людей на этой планете. И каковы шансы того, что они вскоре присоединятся к вашему «революционному фронту». Неплохо отрезвляет.

— Зомбированные массы никого на хрен не волнуют! Все революции вдохновлялись парой процентов пассионариев. Такой будет и наша. И вот еще! Кончай уже с этим — «ваши», «вы». Ты теперь — один из нас!

— Ваш Фримэн озвучил это так, как будто я принес ему присягу на верность. Но я такого не припоминаю. Припоминаю, как говорил о ситуативном союзе и некоторых общих интересах…

— Это все «бла-бла-бла». Не получится быть «наполовину беременным», Димон. Забудь наконец о своей прошлой жизни. Приходит время, когда ты переходишь черту. И в этот момент эти самые девяносто пять процентов зомби-телепузиков начинают люто тебя ненавидеть. Ибо именно так им велят относиться к настоящим революционерам их хозяева. И их больше не интересует, что ты скажешь, как ты перед ними оправдаешься. Все. Баста. Ты для обывателей — изгой. Понять тебя смогут отныне лишь такие, как ты сам, твои братья и сестры по революции. Их немного. Но лучше иметь немного верных друзей, чем кучу непонятных сукиных детей вокруг. Я это понял еще в интернате. Или даже раньше — в детстве, на пустошах.